Картины Парижа. Том II - Луи-Себастьен Мерсье

Первый ребенок поглощает последние остатки приданого; разочарованный муж становится раздражительным, начинаются взаимные упреки, и каждый в глубине души проклинает обманувший его брак и разорительную свадьбу, устроенную в угоду тщеславию.

312. Брак. Прелюбодеяние

Нерасторжимость брака ведет к прелюбодеянию. Когда узел развязать нельзя, его разрубают. Что тут удивительного? Одна и та же форма брачного контракта существует для самых различных людей, не имеющих ничего общего ни по своим физическим качествам, ни по материальным средствам, ни по положению, ни по воззрениям! Здесь цепь была натянута слишком слабо; там — слишком туго; здесь она приобрела тиранический характер; там послужила покровом корыстолюбию. Солдат, матрос, земледелец, судья, военный, писатель, торговец, почтальон — все порабощены одними и теми же обычаями.

И после всего этого — человека, следящего за поведением своей жены, называют ревнивцем и осуждают! Если же она ему изменяет, над ним издеваются. Закон, запрещающий развод, несмотря на несоответствие характеров, — весьма странный закон. Он царит в Париже, а что из этого получается? Сами знаете!

Какой переворот происходит в душе влюбленного мужа на другой же день после свадьбы или, самое позднее, неделю спустя! С какой высоты низвергаются надежды какого-нибудь честного ремесленника! Он думал жениться на бережливой, порядочной, внимательной к своим обязанностям женщине и неожиданно находит в ней расточительную особу. Она не желает сидеть дома; страсть к мотовству сочетается у нее с леностью. Легкомыслие, ветреность, сумасбродство являются на смену полезным занятиям, к которым ее приучали с детства. Вместо того чтобы упрочить в своем доме достаток и мир путем разумного труда, она предается безумной страсти к нарядам.

Кто бы мог подумать, что брак в такой степени изменит все ее природные задатки? Застенчивая, робкая девушка, трудившаяся в родительском доме, превратилась в требовательную, высокомерную женщину, думающую только о собственных удовольствиях, ибо она вбила себе в голову, что домашние обязанности должны всецело лежать на муже, а роль жены заключается в том, чтобы предаваться рассеянной жизни.

Как бы ни был тот ремесленник трудолюбив и экономен, постоянная беспечность его жены подрывает дом, незаметно приходящий в полное разорение потому, что хозяйке недостает внимательности, нежности и бережливости.

Одно упущение обычно ведет за собой ряд других. Дети наследуют нищету родителей — и вот история половины браков, совершаемых в Париже в кругу второразрядной буржуазии.

В прежние времена прелюбодеяние каралось смертью; в наши дни всякий, кто заговорил бы об этом суровом старинном законе, был бы изрядно освистан.

Посмотрите все наши комедии, — не смеются ли в них всегда над мужьями; почитайте стихи наших поэтов легкого жанра, — они постоянно высмеивают брак, и их язвительность всех веселит. Эти шуточки представляют собой как бы беспрерывную апологию прелюбодеяния: словно хотят, чтобы женщины поскорее поняли, что их прелести созданы не для того, чтобы принадлежать одному избраннику.

Все искусства восхваляют неверность, стараются внушить ее женщинам и уничтожить в их душе последние сомнения на этот счет. Что представляют собой наши картины, статуи, эстампы? Всевозможные удачные и ловкие штучки, проделываемые с бедным богом Гименеем! Наша живопись не целомудренней нашей поэзии.

Но в наши дни, — о преступная утонченность! — пошли дальше прелюбодеяния, исказили самое священное установление, воспользовались самыми законами для того, чтобы освятить распутство и дерзко взрастить его плоды. Это растление нравов, этот небывалый срам — создание нашего века; это еще новое преступление, порожденное роскошью!

Богач сходится с девицей; он имеет от нее детей, которые признаются незаконными. Желая дать им имя и положение, он приказывает разыскать какого-нибудь человека, дворянина по рождению, но с душой, искалеченной разными невзгодами. Такого находят; с ним торгуются. Он происходит из семьи с очень хорошим именем, но неимущей; он был воспитан в гордой праздности и не имеет средств к жизни. Доведенный до крайности, он считает честь пустым звуком. Ему предлагают жениться на этой девице и признать ее детей своими. За это он получит пенсию, которой и будет кормиться в тиши какой-нибудь отдаленной провинции.

Сначала дворянин чувствует к этому некоторое отвращение; но золото — этот могущественный двигатель всех недостойных поступков, — золото убеждает его согласиться. Его ведут к нотариусу, где он подписывает контракт, действительно обеспечивающий ему пенсию, но предварительно устанавливающий раздел имущества между супругами.

Представьте себе человека, встречающего на следующее утро в полутемной часовне четырех свидетелей, а перед алтарем молодую, прелестную девушку, которую он никогда раньше не видел: вот его будущая жена, но при условии, что она никогда не будет ему принадлежать.

Она только что вырвалась из объятий сладострастия с тем, чтобы по окончании обряда броситься в них снова. Супруг единственный раз коснется ее руки, когда священник будет произносить священные слова. Пройдет это мгновенье, и муж будет навсегда разлучен с нею, так что, может быть, и не узнает лица той, с которой заключил брачный контракт… Кольца обменены, да произнесено той и другой стороной или, вернее, клятвопреступление и святотатство — совершены.

Выйдя из часовни, новобрачная, не поклонившись мужу, садится в экипаж, и через несколько минут она уже снова в постели, которую только что покинула; мужу платят за год вперед и у него теперь есть жена, но он не только не смеет явиться в ее дом, но не может даже жить в одном с ней городе. У него есть и будут дети, которых он в глаза не видал и не увидит, но которые будут носить его имя.

Он обрекает себя на изгнание и едет проедать постыдную пенсию в провинциальный городок, в то время как жена, выставляя напоказ брачный контракт и церковное свидетельство, публично хвастается купленным ею именем. Оно вырезано золотыми буквами на мраморной доске, красующейся на фасаде ее великолепного особняка, в то время как муж стыдится произнести его в своем уединении.

Вот что совершается на глазах у самого законодательства! И поруганный закон вынужден молчать, потому что против него с преступной ловкостью обратили его же собственные статьи; человек точно захотел в свою очередь отомстить неумолимому, не в меру строгому закону.

Не лучше ли было бы не осуждать старинных смешанных, непринужденных браков, при которых женщина не бывала обесчещена, а ни в чем неповинные дети не страдали под гнетом отверженности и стыда?

Скажут, что нужен стиль Ювенала, чтобы громить такую распущенность, но что тут мог бы сделать самый пылкий сатирик?! Чем он помог бы? Упадок нравов чаще всего происходит от несовершенства законов, от ошибок и противоречий.

313. Книги маленького формата

Мания маленьких форматов сменила любовь к громадным полям, которые так ценились пятнадцать лет назад. Тогда приходилось ежесекундно перевертывать страницы; вы покупали больше чистой бумаги, чем текста. Но это нравилось любителям.

Некоторые граверы все еще продают эстампы или портреты так называемых знаменитых людей, знаменитых и к тому же еще живых; но все эти граверы далеко не стяжали себе той известности, какой пользовался господин Дора{163}, первый начавший торговать эстампами и разорившийся на этом деле. Именно он-то и пустил в ход гравюры, составляющие главное достоинство некоторых книг и ценящиеся дороже, чем все вместе взятые лучшие авторы древности.

Мода переменилась; теперь увлекаются только маленькими форматами; в таком виде переиздали всех наших милых поэтов. Преимущество этих книжечек в том, что их можно носить в кармане, что они служат отдыхом во время прогулок и разгоняют скуку путешествий. Но необходимо иметь при себе лупу, так как печать в этих изданиях настолько мелка, что требует превосходного зрения.

Дидо{164} напечатал для графа д’Артуа{165} собрание избранных авторов именно в таком формате. Это шедевр типографского искусства, но издание чрезвычайно редкое и в продаже не бывает.

Нельзя ли было бы обмануть литературную инквизицию, столь страстную и беспокойную, противящуюся распространению наиболее ценных философских сочинений, путем издания их в виде книжечек маленького формата, в которых четкость печати достигалась бы высоким качеством шрифтов и бумаги?

Благодаря этому новому способу философская мысль приблизилась бы, если можно так выразиться, к состоянию невидимости, — можно было бы целое издание уложить в мешочек для пудры. Если бы автор с своей стороны присоединил к типографской ловкости лаконический стиль, то такой красноречивый экземпляр мог бы легко переходить из рук в руки, ютясь в табакерке или в коробочке для мушек или в какой-нибудь крошечной бонбоньерке. Литературные чиновники, ожидающие прибытия тюков товара с запечатленными в нем мыслями, чтобы захватить их своими невежественными, грубыми руками, были бы сбиты с толку. Произведение гения, сделавшись неосязаемым, посмеялось бы над всеми этими подлыми врагами, ведущими с ним непрестанную войну. Видимые брошюры стали бы носить на себе с этих пор печать осуждения, и глупость выдавала бы себя своими большими размерами. Философия же, наоборот, подобно мудрецу, заняла бы в мире самое маленькое место.