Битва при Пуатье - Жан-Анри Руа

«…Но когда сильные своей телесной мощью люди Австрии (Австразии) с нацеленным в сердце железным оружием в руках нашли короля и убили его, ночь положила конец битве…»

Вероятно, что этот второй этап битвы был отмечен истощением сил у арабов и растущей уверенностью у их противников. Арабы были разочарованы, даже в смятении, очутившись перед лицом неприятеля, который, казалось, отказывал им в том, что они считали «типичной» битвой. К тому же франки плохо понимали врага, который отступает и бежит; может быть, они даже его недооценивали. Так что австразийские всадники вышли из состояния бездействия и, оставив оборонительную тактику, в свою очередь, начали атаку. Тяжелые эскадроны Карла пришли в движение. Для араба абсолютно не могло быть и речи о том, чтобы ждать удара. Он избегал контакта, он размыкал строй и продолжал свою тактику поддразнивания одиночными выпадами. Тогда, скорее всего, этот бой был напряженным и торжественным, а чаша весов склонялась то на одну, то на другую сторону, участвовавшую в битве. Впечатляющее описание Г. Пертца, возможно, не так уж абсурдно, хотя и страдает преувеличением:

«Люди падали тысячами, и кровь лилась потоками, но это не приносило никому решающего успеха; солнце снова осветило своими лучами эту бойню, которая все не прекращалась; австразийский меч, с которым умело управлялась железная рука, со свистом разрубал тела воинов, вонзался в мягкие ткани, пробивал себе дорогу сквозь прочные кирасы и бронзовые шлемы…»

Чтобы воссоздать атмосферу, нужно дать некоторые крупные планы этого дня:

«…падает с лошади на полном ходу с лицом, раскроенным обломками шлема, с ранами на лбу и щеке, с выбитыми передними зубами.

…Некоторые арабы желают умереть мучениками за веру, они читают молитву, берут свои мечи и, сломав ножны, бросаются на неприятельские ряды, чтобы встретить смерть.

…они бросают оружие, чтобы снять с шеи кривую саблю, срубая голову одним ударом, а потом еще и еще одну».

Все покрывает металлический и глухой лязг:

«…мозг и кровь льется как дождь, и сраженные воют и кричат "Господи, помилуй"».

Как утверждает хроника Сен-Дени, Карл набросился на сарацин как голодный волк на овец, «auffi comme lileux fameilleux fe fiert entre les brebis».

Исход битвы решили два фактора, неравные по своему значению. О первом, то есть о нападении франков на арабский лагерь, Аноним молчит. Об этом нам сообщает псевдопродолжатель Фредегара – те Хильдебранд.

«На этих воинственных людей он обрушился с помощью Христовой и опрокинул их шатры…»

Эту фразу, которую позднее копирует летописец Сен-Дени, воспроизводит в своей хронике и Адемар Шабаннский. Все последующие историки соглашаются с тем, что франки tentoria eorum subvertit (опрокинули шатры). Как нам представляется, нет оснований подвергать рассказ Фредегара сомнению. Нам удалось найти только одно возражение со стороны генерала Бремона, который полагает, что описанный им маневр можно отнести к битве при Тулузе, поскольку именно с ней он связывает это повествование. Но это несколько неубедительный аргумент.

Однако мы отказываемся следовать рассказам, которые дали этому сюжету дальнейшее развитие. Одни говорят об искусной диверсии, осуществленной Карлом, которому таким образом удалось сломить уверенность арабов, тогда как почти все остальные приписывают эту заслугу Эду и его аквитанцам, которые предприняли атаку с фланга или тыла. Некоторые арабские писатели, связывали свой крах в этой битве с перемещением части конницы, отправившейся на защиту лагеря. Разумнее предположить, что благодаря военной хитрости ринувшийся в атаку христианский отряд наткнулся лишь на пустое место и привел к проникновению в лагерь, который очень скоро был частично захвачен. Картина масштабного нападения и грабежа не отвечает реалиям следующего дня, поскольку в воскресенье шатры были найдены франками в том же порядке, что и накануне, и все на том же значительном пространстве.

Это была лишь незначительная диверсия, однако, без сомнения, ее было достаточно, чтобы в какой-то степени застопорить битву; ее психологический эффект охладил пыл арабов, часть которых отступила для защиты своей добычи, оказавшейся, как они думали, в опасности. Если следовать арабскому историку Аль-Маккари, последствия этой удачной акции выглядят совершенно правдоподобными, так как он приписывает Абд-ар-Рахману беспокойство следующего порядка: «Не без опасения он (Абд-ар-Рахман) собирался дать сражение франкам. Его пугала распущенность, проникшая в его ряды вследствие огромных богатств, которые тащили с собой его воины. В какой-то момент он хотел даже приказать им пожертвовать частью своей добычи, чтобы надежнее защитить остальное; но он боялся раздражать их в час решающей битвы, принудив их к отказу от своих сокровищ, стоивших стольких лишений. Он положился на свою удачу и храбрость, и, – добавляет автор, – эта снисходительность не замедлила привести к самым пагубным последствиям».

Следовательно, с точки зрения франков, – к счастливому обстоятельству, посеявшему смятение и некоторую неразбериху у мусульман. Как известно, мусульманские военачальники в любых ситуациях расплачивались собственной головой. Тщетно Абд-ар-Рахман прилагал усилия, чтобы возобновить сражение в лагере, оказавшемся уязвимым местом. К началу ночи он нашел свою гибель в схватке, еще более жаркой, чем просто рукопашная.

Был ли он убит ударом аквитанского копья, сразила ли его стрела или настиг смертоносный дротик? Рассказы множатся до бесконечности, опираясь на одно лишь воображение. В Житии св. Феофана можно прочитать, что эмир пал, сраженный рукой самого Карла Мартелла, пронзившего его острием меча. Вот это, как мы разъясним в дальнейшем, и стало тем самым обстоятельством, которое определило исход битвы. С этого момента, как писал Родерих Толедский, «австразийцы крупного телосложения, с железными руками, с грудью колесом, уничтожали арабов».

«…Скоро ночь встретила конец битвы, и они опустили свои мечи с разочарованием».

Ночь положила конец хаосу беспорядочной битвы, которая, вероятно, обернулась в пользу Карла. Тем не менее в том, что «арабы были спасены гонгом», уверенности нет. Сегуин утверждает, что они прекратили сражение по крику: «Эль Балат!», (дорога) – сигнал к сбору, требовавший немедленного отклика. Подробность, несколько рискованная в силу своей конкретности. Тем не менее если бы сарацины приняли решение отступить без дальнейшего промедления, то это прекрасно соотносилось бы с реальностью. Чтобы отступление было успешным, необходимо было, чтобы оно началось во время последних вспышек битвы. Как и требовала логика, арабы быстро покинули поле битвы, чтобы их отход не был обнаружен франками. Ничто не дает основания для рассказов, которые нам довелось прочитать:

«Тогда можно было видеть, как на равнинах Пуату племена Хиджаза, Йемена и Неджда обратили свое оружие против своих и яростно терзали друг друга».

«Ночью беспорядок и отчаяние довели различные племена из Йемена и Дамаска, Африки и Испании до того, что они подняли оружие друг на друга, а остатки их рассеялись».

Этой картине битвы, которую мы попытались нарисовать, недостает обрамления. Едва ли можно говорить о римской дороге и арабских шатрах. Здесь часто оказывается больше вымысла, чем исторических подробностей. Достаточно процитировать, например, «подтвержденное доказательствами исследование места, где произошла битва при Туре» генерала Маргарона. По всей вероятности, никогда за всю свою карьеру этот офицер не имел под своим командованием таких дисциплинированных войск, какими располагали Абд-ар-Рахман и Карл Мартелл, и он заставляет их перестраиваться как на больших тактических учениях: «Прежде всего я допускаю, что Карл Мартелл прибыл на левый берег Луары как раз вовремя, чтобы прикрыть Тур и преградить Абдираману подход к реке…» Принудительно «разделив и подразделив» сарацинскую армию на четыре воинских корпуса по сто тысяч человек в каждом, генерал Маргарон располагает ее двумя линиями между Шательро и Туром, «правый фланг – у Гартемпе и Креза, а левый – неизвестной протяженности, но охватывающий Мирбо». Не менее точен наш автор и в отношении франкской армии: «Первый корпус, переправившись через Крез, достиг Шатильона и Лоше. Второй корпус, перейдя через Крез в Пор-де-Пиле, прибыл в Кормери и Монбазон. Третий корпус переправился через Вьенну у острова Бушар и прибыл в Азэ-ле-Ридо. Четвертый корпус (шестьдесят тысяч человек) занял линию, образованную Крезом и Вьенной, и установил связь с тремя остальными корпусами, закрепившимися на Индре». И вот мы подходим к завершающему столкновению: «Остановившись на мысли, которую бесконечно подтверждают почва и другие соображения, я сознаюсь, что склонен искать основное поле битвы при Туре на прилегающих равнинах Атэ и Сублене, напротив плато Сен-Мартен-ле-Бо, Круа де Блере и Сенонсе, на этих равнинах, столь удобных для масштабных кавалерийских маневров». Далее автор повествует обо всех перипетиях сражения, попеременно демонстрируя читателю проявления хитрости и силы, превозносит героическую вылазку гарнизона и решающее вмешательство Эда и его аквитанцев. К несчастью, мы вынуждены предоставить автору забавляться своими оловянными солдатиками и ласкающей уверенностью, поскольку, когда мы приступаем к заключительному, совершенно негативному, эпизоду сражения, наиболее благоразумным определенно представляется возвращение к рассказу Анонима: