Красная комната. Пьесы. Новеллы (сборник) - Август Стриндберг

— Мир так переполнен ложью, что, когда говоришь правду, тебе все равно не верят.

— Как же тебе верить, если ты человек без морали?

— Опять это слово! Удивительное слово — оно отвечает на все вопросы, обрывает на полуслове любые возражения, оправдывает любые ошибки, свои собственные, правда, а не чужие, повергает в прах всех противников, говорит «за» и «против», совсем как адвокат! Сегодня ты сокрушил меня этим словом, завтра я сокрушу тебя! Прощай, мне пора домой, в три часа у меня урок. Всего хорошего! Прощай!

И Реньельм остался наедине со своим обедом и своими размышлениями.

Вернувшись домой, Фаландер надел халат и туфли, словно и не ожидал, что к нему кто-нибудь придет. Однако снедавшая его душевная тревога, казалось, все время заставляла его совершать какие-то действия: он то ходил взад и вперед по комнате, то останавливался у окна и, спрятавшись за штору, глядел на улицу. Потом он подошел к зеркалу и, отстегнув воротничок, бросил его на столик возле дивана. Походив еще немного по комнате, он сел на диван, взял с подноса для визитных карточек фотографию женщины, положил ее под огромное увеличительное стекло и стал рассматривать, как рассматривают под микроскопом какой-нибудь препарат. Этому занятию он уделил довольно много времени. Услышав шаги на лестнице, он торопливо сунул фотографию на прежнее место, вскочил с дивана и уселся за письменный стол — спиной к двери. Он что-то писал и весь был поглощен своей работой, когда в дверь тихонько постучали — два коротких двойных удара.

— Войдите! — крикнул Фаландер таким тоном, каким обычно предлагают не войти, а убраться вон.

В комнату вошла молодая девушка небольшого роста, но с очень изящной фигуркой. Тонкое овальное лицо обрамляли такие светлые волосы, словно их отбелило солнце: у них был совершенно другой оттенок, нежели тот, что бывает у белокурых от природы волос. Маленький носик и красиво очерченный рот создавали причудливую игру линий ее милого лица, которые непрерывно меняли форму, как в калейдоскопе; когда, например, у нее слегка раздувались ноздри, обрисовывая розоватый хрящик, похожий на лист фиалки, то губки ее раскрывались и обнажали маленькие ровные зубки, которые, хотя и были ее собственными, казались слишком ровными и слишком белыми, чтобы не внушать кое-каких подозрений на этот счет. Ее чуть удлиненные глаза от переносицы опускались к вискам, и потому у них всегда было молящее меланхолическое выражение, которое составляло волшебный контраст с игривыми чертами нижней части лица; однако зрачки находились в постоянном движении: в один миг они сужались и становились как острие иглы, а уже в следующее мгновение широко раскрывались и смотрели так, словно это были линзы подзорной трубы.

Тем временем она вошла в комнату и заперла дверь на ключ.

Фаландер по-прежнему сидел и писал.

— Ты что-то поздно сегодня, Агнес, — сказал он.

— Да, поздно, — ответила она несколько вызывающе, снимая шляпу и осматриваясь.

— Мы довольно долго засиделись вчера вечером.

— Почему бы тебе не встать и не поздороваться со мной? Ведь не так же ты устал?

— Ах, прости, совсем забыл.

— Забыл? Я заметила, что последнее время ты стал часто забываться.

— Правда? И давно ты это заметила?

— Давно? Что ты хочешь этим сказать? И сними, пожалуйста, халат и туфли!

— Видишь, дорогая, первый раз в жизни я что-то забыл, а ты говоришь: последнее время, часто! Ну разве не удивительно? А?

— Да ты издеваешься надо мной? Что с тобой происходит? Последнее время ты стал какой-то странный.

— Опять — последнее время? Почему ты все время говоришь о каком-то последнем времени? Ты же сама понимаешь, что это ложь. Зачем тебе нужно лгать?

— Так, теперь ты обвиняешь меня во лжи!

— Ну что ты. Я просто шучу.

— Думаешь, я не вижу, что я тебе надоела? Думаешь, я не видела, сколько внимания ты уделял вчера этой проститутке Женни и за весь вечер не сказал мне ни слова?

— Ты, кажется, ревнуешь?

— Я? Представь себе, нисколько! Если ты предпочитаешь ее — пожалуйста! Меня это не трогает ни в малейшей степени!

— Правда? Значит, ты не ревнуешь? Прежде это было бы весьма досадным обстоятельством.

— Прежде? Ты о чем?

— О том… очень просто… что ты мне надоела, как ты только что сама выразилась.

— Ты лжешь! Не может этого быть!

Она раздула ноздри, показала свои острые зубки и уколола глазами-иголками.

— Поговорим о чем-нибудь другом, — сказал Фаландер. — Тебе понравился Реньельм?

— Очень! Такой славный мальчик! И такой милый!

— Он по уши в тебя влюбился.

— Брось болтать!

— Но хуже всего то, что он хочет на тебе жениться.

— Пожалуйста, избавь меня от подобных глупостей.

— Но поскольку ему всего двадцать лет, он намерен подождать, пока не будет достоин тебя, как он сам выразился.

— Вот чудак!

— Он считает, что будет достоин тебя, когда станет известным артистом. А известным артистом он не станет до тех пор, пока не будет получать роли. Ты не поможешь ему раздобыть какую-нибудь роль?

Агнес покраснела и забилась в угол дивана, показав ему пару элегантных ботиков с золотыми кисточками.

— Я? Когда у меня самой нет ни одной роли? Ты опять издеваешься надо мной.

— Да, пожалуй.

— Ты дьявол, Густав! Понимаешь? Настоящий дьявол!

— Может быть. А может быть, и нет. Это не так-то просто решить. И все-таки, если ты разумная девочка…

— Замолчи…

Она схватила со стола острый нож для бумаги и угрожающе замахнулась им как бы в шутку, но так, словно это было всерьез.

— Ты сегодня такая красивая, Агнес! — сказал Фаландер.

— Сегодня? Почему только сегодня? А раньше ты этого не замечал?

— Отчего же? Замечал.

— Почему ты вздыхаешь?

— Это я всегда после того, как напьюсь.

— Дай-ка я взгляну. У тебя что, болят глаза?

— Бессонная ночь, моя дорогая.

— Сейчас я уйду, и ты выспишься.

— Не уходи. Я все равно не засну.

— Мне в любом случае лучше уйти. Собственно, я и пришла только затем, чтобы сказать тебе об этом.

Голос ее стал нежным, а веки медленно опустились, словно занавес после сцены смерти одного из героев.

— Спасибо, что ты все-таки пришла сказать мне об этом, — ответил Фаландер.

Она встала и надела шляпу перед зеркалом.

— У тебя есть какие-нибудь духи? — спросила она.

— Нет, только в театре.

— Прекрати курить свою трубку; вся одежда пропахла этой мерзостью.

— Ладно, не буду.

Она наклонилась и застегнула подвязку.

— Извини! — сказала она, бросив на Фаландера умоляющий взгляд.

— А что такое? — спросил он безразлично, словно ничего не заметил.

Поскольку ответа не последовало, он собрался с духом, глубоко вздохнул и спросил:

— Куда ты идешь?

— Пойду примерить новое платье, так что можешь не беспокоиться, — ответила Агнес, как ей казалось, очень непринужденно. Но по фальшивым ноткам в ее голосе Фаландер понял, что все это заранее отрепетировано, и сказал только:

— Тогда прощай!

Она подошла, чтобы он ее поцеловал. Фаландер обнял ее и так прижал к груди, словно хотел задушить, потом поцеловал в лоб, проводил до дверей и, когда она выходила, коротко бросил:

— Прощай!

Глава 16

На Белых горах

В этот августовский день Фальк снова сидит в маленьком парке на Моисеевой горе, такой же одинокий, каким оставался все лето, и припоминает все, что ему пришлось пережить с тех пор, как три месяца назад он был здесь в последний раз, такой уверенный в себе, такой мужественный и сильный. Сейчас он чувствует себя старым, усталым, ко всему безразличным; он заглянул во все эти дома, что громоздятся там, далеко внизу, и ему открылась картина совсем не та, которую он себе представлял. Он многое повидал за это время и наблюдал людей в такой обстановке, в какой их может увидеть только врач, лечащий бедняков, да газетный репортер, с той лишь разницей, что репортер видит их такими, какими они хотят казаться, а врач — такими, какие они есть на самом деле; Фальку представилась возможность наблюдать людей как общественных животных во всем многообразии их видов и форм. Он посещал заседания риксдага и церковных советов, правления акционерных обществ и благотворительных организаций, присутствовал при полицейских расследованиях, бывал на празднествах, похоронах и народных собраниях; и повсюду слышал красивые слова, великое множество слов, слов, какими никогда не пользуются в повседневной речи, тех весьма специфических слов, которые отнюдь не служат для выражения какой-то определенной мысли, во всяком случае, той, какую нужно высказать. В результате он получил крайне одностороннее представление о человеке как о лживом общественном животном, которое и не может быть ничем иным, поскольку цивилизация запрещает открытую войну; у него почти не было живого общения с людьми, и потому он начисто забыл, что существует еще одно животное, которое за бокалом вина и в компании друзей, если только его не дразнят, бывает чрезвычайно приятным и обходительным и охотно появляется в обществе со всеми своими слабостями и недостатками, когда поблизости нет посторонних. О нем Фальк совершенно забыл и потому был преисполнен горечи. Но было еще одно досадное обстоятельство: он потерял уважение к самому себе! При том, что не совершил ни единого поступка, которого ему следовало бы стыдиться! Самоуважения его лишили другие, и произошло это очень легко и просто. Везде и всюду, где он только появлялся, каждый старался выказать свое неуважение к нему, и он, которого с самого детства пытались лишить чувства собственного достоинства, никак не мог уважать того, кого все презирают! Но особенно он приходил в отчаяние, когда видел, как любезно и предупредительно обращаются с журналистами консервативного толка, теми самыми, кто защищал или, в лучшем случае, оставлял без внимания несправедливость и зло. Значит, он вызывал всеобщее презрение не потому, что был журналистом, а потому, что выступал в защиту бедных и обездоленных! Порой его охватывали мучительные сомнения. Так, в отчете о заседании акционеров общества «Тритон» он употребил слово «мошенничество». «Серый плащ» ответил длинной статьей, в которой настолько ясно и убедительно обосновал национально-патриотический характер предприятия, что Фальк уже сам был близок к тому, чтобы убедиться в своей неправоте, и его еще долго мучили угрызения совести из-за того, что он так легкомысленно опорочил репутацию ни в чем не повинных людей. Теперь он пребывал в том удрученном состоянии духа, которое было чем-то средним между крайней нетерпимостью и абсолютным безразличием, и лишь от каждого последующего импульса зависело, какое направление примут его мысли.