Ельцин. Кремль. История болезни - Александр Хинштейн

Если учесть, что свой доклад Ельцин обкатывал на помощниках в кабинете пятнадцать раз – после каждой последующей правки – даже текст готовящегося выступления должен был быть известен наверху .

Секретарь московского горкома Юрий Прокофьев утверждает, что вечером, накануне последнего заседания ему позвонил домой второй секретарь МГК Юрий Беляков и сказал, что предполагается выступление Ельцина, и он, Беляков, «просит меня выступить против него».

То есть никакого «штурма Зимнего» и в помине не было. Напротив, Политбюро заведомо было готово к этому марш-броску.

Но вместо этого Бориса Николаевича любезно зовут к микрофону, и даже ставят перед ним чай в подстаканнике.

Первым делом Ельцин решает расставить акценты и отыграть назад прежние ошибки. Повод для этого представился отменный. Как раз накануне один из делегатов, начальник отделения аэрогидродинамического института Загайнов довольно резко прошелся по его персоне, возмутившись, почему это Ельцин дает интервью западным журналистам, а не советской печати? Еще Загайнов коснулся истории с МГК, сказав, что «невразумительное покаяние на пленуме Московского горкома не прояснило его позиции».

«Нам хотелось бы услышать его объяснения на конференции», – от имени рядовых коммунистов объявил он. Вот уж верно – не буди лиха, пока оно тихо.

Ельцин с радостью эти объяснения дает. Он громогласно объявляет, что его интервью в советских изданиях не пропускает цензура, вот и приходится общаться с иностранными корреспондентами.

Что же касается «нечленораздельного» выступления на расстрельном пленуме горкома, то был он «тяжело болен, прикован к кровати», врачи «накачали лекарствами», «и на этом пленуме я сидел, но что-то ощущать не мог, а говорить практически тем более».

Покончив со вступлением, Борис Николаевич переходит, собственно, к основной части доклада – той, что писана-переписана 15 раз.

Он вновь в своем привычном обличительно-прокурорском амплуа. Зал цепенеет, слушая его эскапады , время от времени взрываясь аплодисментами.

Ельцин говорит, что аппарат ЦК не перестроился, партия отстает от народа. Выборы руководителей, в том числе секретарей ЦК и генсека, должны быть всеобщими, прямыми и тайными, с четким ограничением возраста – до 65 лет – причем с уходом генерального, должно меняться и все Политбюро.

Под гул аплодисментов он предлагает незамедлительно избавиться от старого балласта, «доголосовавшегося до пятой звезды и кризиса общества», в разы сократить аппарат, ликвидировав, в частности, отраслевые отделы ЦК. Партия обязана стать открытой, с прозрачным бюджетом и свободой мнений.

Особый ажиотаж вызвали его обвинения в тотальной коррупции и чрезмерности привилегий большевистской верхушки – «если чего-то не хватает у нас, в социалистическом обществе, то нехватку должен ощущать в равной степени каждый без исключения».

«За 70 лет мы не решили главных вопросов, – бросает Ельцин, – накормить и одеть народ, обеспечить сферу услуг, решить социальные вопросы».

В эти минуты к экранам телевизоров, к динамикам радиоприемников прильнули миллионы людей. Ельцин говорил ровно то, о чем думал практически каждый, только публично не решался признать.

Это был истинный его звездный час, и он сам, почувствовав это, решил напоследок поставить эффектную точку.

«ЕЛЬЦИН: Товарищи делегаты! Щепетильный вопрос. Я хотел обратиться только по вопросу политической реабилитации меня лично после октябрьского пленума ЦК».

В зале поднимается шум, и Борис Николаевич, как профессиональный оратор, делает изысканный ход.

«Если вы считаете, что время уже не позволяет, тогда все», – разводит он руками и собирается как бы сойти с трибуны, но в дело вмешивается Горбачев.

«ГОРБАЧЕВ: Борис Николаевич, говори, просят. (Аплодисменты.) Я думаю, давайте мы с дела Ельцина снимем тайну. Пусть все, что считает Борис Николаевич сказать, скажет. А если что у нас с вами появится, тоже можно сказать. Пожалуйста, Борис Николаевич».

Генсек мало чем рисковал. Опыт октябрьского пленума и горкомовского аутодафе показывал, что по первому же мановению его руки сотни политически чутких партийцев рванут на трибуну и вновь начнут втаптывать ослушника в грязь. Каждое сказанное Ельциным слово легко может быть использовано против него. И Михаил Сергеевич, в добродушной манере, делает широкий, радушный жест.

В своей короткой, эмоциональной речи Ельцин просит отменить решение октябрьского пленума, в котором выступление его признавалось ошибочным.

Куда девалась прежняя его покаянная робость. Теперь он заявляет, что все сказанное им в октябре подтверждается самой жизнью. Единственной своей ошибкой Ельцин называет лишь момент выступления – канун 70-летия Октября. То есть претензии могут быть исключительно к форме, но никак не к содержанию.

«Это будет в духе перестройки, – восклицает Ельцин, – это будет демократично и, как мне кажется, поможет ей, добавив уверенности людям».

Эвон как! Получается, речь идет не о частном случае, не о конкретном выступлении и отдельно взятом партийце: о судьбе перестройки в целом. Перефразируя Людовика ХIV, Борис Николаевич вполне мог бы добавить: «Перестройка – это я».

МЕДИЦИНСКИЙ ДИАГНОЗ

Маниакальный синдром характеризуется повышенным настроением, сочетающимся с необоснованным оптимизмом, ускоренным мышлением и чрезмерным подъемом активности. Наряду с многоречивостью отмечается переоценка собственных возможностей.

С трибуны Ельцина провожали аплодисментами. В перерыве многие подходили к нему, жали руки, выражали поддержку.

Но едва только вернулись делегаты в зал, как маховик начал закручиваться точно в обратную сторону. Повторялась история восьмимесячной давности: Ельцина ждала публичная, показательная выволочка.

Один за другим, выступавшие вновь клеймили его позором, требуя призвать к ответу зарвавшегося волюнтариста.

Приводить все эти гневные отповеди смысла, полагаю, нет, тем более ничего нового мы в них все равно не найдем. Разве что – упреки в самоубийствах московских секретарей, доведенных якобы до отчаяния.

(«Пусть товарищ Ельцин носит эту смерть у себя на сердце», – громогласно воскликнул директор завода им. Орджоникидзе Николай Чикирев, напомнив о выбросившемся из окна секретаре Киевского райкома Коровицыне: «честнейшем человеке … который не был Щелоковым, не был Рашидовым, а был преданным коммунистом».)

Самую яркую речь произнес, несомненно, злейший враг его – Егор Кузьмич Лигачев. Фраза, брошенная им тогда, навсегда осталась в истории, превратилась в идиому – «Борис, ты не прав!».