Записка самоубийцы - Валерий Георгиевич Шарапов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Вопрос: зачем все это ему?»
Колька выкинул окурок, вошел в подъезд, позвякивая в задумчивости будущими грузилами, которые вернул Семен Ильич. Теми самыми, которые за годы учебы учащийся Пожарский пытался вынести за пределы училища, а бдительный мастер конфисковывал и складывал, чтобы вручить в качестве подарка на выпуск. Теми самыми, которые, рассыпавшись по полу, поспешно скатились вместе, собрались в кучу именно там, где сокрушался, плакал и каялся Машкин.
«Кривой пол? Старые доски? Прогнулся настил? Может. Но может быть и другое».
Ход его мысли прервал звук, который ни один мужик ни с чем не спутает: всхлипывания и сдавленный плач. В закутке под лестницей кто-то исходил на слезы и сопли, и Колька почему-то сразу понял, кто это. Он чиркнул спичкой:
– Вылезай. Пошли умываться.
– Не пойду-у-у…
– Сама не пойдешь – за косу потащу. Мало тетке Аньке бед, еще ты такой лахудрой в дом завалишься. Что наново нюни распустила?
Зная Кольку как человека слова, Светка безропотно поплелась за ним к колонке и покорно встала у нее.
Можно подвести девицу к источнику, но как заставить умыться? Она до такой степени в расстроенных чувствах, что позабыла, как это делается. Колька принялся было накачивать воду, но глупо стараться для той, что протирает глазенапы двумя каплями и пальцами.
Колька взялся за дело лично, Светка заверещала, принялась отбиваться:
– Все, все! Я вся вымокла!
– Не растаешь. А теперь излагай. Только имей в виду, что если ты все по Яшке, то дура…
– Нет! Не по нему!
– Тогда вертихвостка, – закончил он и, увидев, что сейчас снова забьет фонтан, поспешил заверить, что пошутил.
– Я боюсь, – призналась Светка, и в горле у нее что-то пискнуло.
– Ну вот еще новости. Чего?
Светка колебалась. Однако, справедливо рассудив, что будут ли знать Страшную Тайну двое или трое – разницы никакой, принялась рассказывать про то, как вопили лягушки, пролетали электрички, костерок подмигивал на «даче» и кто-то страшный возился в комнате Сорокина, находящегося в больнице, и метались за занавесками призрачные огоньки.
– Люстра не горела? – резче, чем надо, прервал Колька.
Светка, которую оборвали на самом подходе – вот-вот начнется повествование о самом страшном! – захлебнулась словами, подумала и удивленно возразила:
– Какая люстра? Не горела она, это скорее свечка была.
– Не горела люстра, значит, – повторил парень. – Врун то есть. Или что-то опять темнит.
– Кто, Коля? – спросила девчонка, но он сказал, что это так, не подумавши брякнул и само получилось.
– Ну вот, – с воодушевлением продолжала она, вдохновляясь, – а потом он как увидит огонь, как полезет ко мне! Я в кусты…
– Стой, Света. Этот, который вышел из дома… так?
– Да.
– Он вышел, увидел тебя… он тебя что, видел?
– Не думаю, темно было.
– А ты его?
– А я его… нет, не видела, – призналась Светка. – Он такой лысый, квадратный. Лица-то не видела, свет с железки сзади был. Ах, да. Пуговицы блестели форменные.
– Форменные. А может, увидела, что-то на них нарисовано?
Светка помотала головой.
– Тогда правильно боишься, только слишком сильно не надо, – подумав, посоветовал Колька. – Одной вот шляться точно не стоит. Ну-ка, глянь на меня.
Он, ухватив девчонку за подбородок, критически осмотрел ее мордашку, достал платок, плюнул на него и потянулся было к Светкиному лицу. Она в панике завертела головой.
– Да шучу я, дура, – успокоил Колька и погнал ее домой.
Водворив Светку под Санькин надзор и под сень отчего дома, он заскочил к себе, что-то наплел матери – и снова отправился на улицу, держа путь в сторону железнодорожной казармы.
9
От недавней встречи с дорогим начальством – которое с первого же знакомства и до недавнего времени ругалось, унижало, окрестило недоопером и прочим – на сердце у Акимова потеплело. Это с одной стороны. С другой – при одном взгляде на капитана становилось ясно, что как раньше уже не будет. Теперь придется за все самому отвечать и себя же винить в промахах. Сорокин увял, выглядел очень плохо, худой, серый, и пусть глаз, как и прежде, смотрит по-орлиному, видно, что боевой биографии приходит конец, дальше разве что мемуары писать.
Было бы интересно почитать его мемуары. Сорокин о себе и своем жизненном пути прямо никогда не говорил, о прошлых подвигах не распространялся. Да что там, точно даже не было известно, сколько ему лет.
– Ваня, сколько лет Николаичу? – спросил Сергей.
Остапчук, который порядком запарился, водворяя Машкина на отдых, огрызнулся:
– Я тебе что, справочный стол? Почем мне-то знать?
С протоколом о пьяном дебоше он справился быстро, дело привычное. Теперь он корпел над описью всего изъятого у задержанного имущества. Зная Машкина не первый год, он был в курсе, что это необходимо: протрезвеет, заявит на голубом глазу, что вредители в погонах у рабочего человека похитили последние крохи, и пойдет заниматься любимой писаниной «куда следует» – с него станется.
В карманах же у Машкина было пестро и разнообразно. Набор вещиц из карманов путевого обходчика мог бы сделать честь даже приснопамятному Вите-пестренькому, городскому дурачку, обожавшему навешивать на себя всякое. Разница лишь в том, что у Машкина был пунктик на пуговицах разной степени подозрительности, вот они-то, бережно завернутые в бумажки, занимали полстола.
Остапчук пыхтел, проводя инвентаризацию хлама, Акимов, вздыхая, страдал по поводу того, как в письменной форме изложить происшедшее.
Тут, как в старые добрые времена, неслышно и внезапно возник капитан Сорокин.
– Что, братва? Трудимся? – бодро вопросил он и, не дожидаясь ответа, одобрил: – Молодцы, молодцы. Давайте прервемся, чайку погоняем.
Чаем не обошлось, слишком много всего надо было обсудить.
– Я тебе, Иван Саныч, по гроб обязан, – серьезно говорил Сорокин. – Если бы не ты – мне не с вами тут сидеть, а совершенно в другом месте. Еле отмахался от стаи товарищей.
– То есть?
– То и есть. Заявились. Сперва особист, забавник такой, сопляк, по-отечески задушевно ставил разнообразные вопросы: кто такая, почему у тебя была. Ну и,
