Рождественские повести - Чарльз Диккенс

- Ну, полно, полно, - сказал Калеб, - еще немного, и я возгоржусь.

- По-моему, ты уже возгордился! - воскликнула слепая девушка, в полном восторге показывая на него пальцем. - Знаю я тебя, отец! Ха-ха-ха! Я тебя уже раскусила!

Как резко отличался образ, живший в ее душе, от того Калеба, который сейчас смотрел на нее! Она назвала его походку легкой. В этом она была права. Много лет он ни разу не переступал этого порога свойственным ему медлительным шагом, но старался изменить походку ради нее; и ни разу, даже когда на сердце у него было очень тяжко, не забыл он, что нужно ступать легко, чтобы вселить в нее бодрость и мужество!

Кто знает, так это было или нет, но мне кажется, что растерянный, отсутствующий вид Калеба отчасти объяснялся тем, что старик, движимый любовью к своей слепой дочери, мало-помалу совсем отучился видеть все - в том числе и себя - таким, каким оно выглядело на самом деле. Да и как было этому маленькому человеку не запутаться, если он уже столько лет старался предать забвению собственный свой облик, а с ним - истинный облик окружающих предметов?

- Ну, готово! - сказал Калеб, отступив шага на два, чтобы лучше оценить свое произведение. - Так же похож на настоящий дом, как дюжина полупенсов на один шестипенсовик. Какая жалость, что весь фасад откидывается сразу! Вот если бы в доме была лестница и настоящие двери из комнаты в комнату! Но то-то и худо в моем любимом деле - я постоянно заблуждаюсь и надуваю сам себя.

- Ты говоришь очень тихо. Ты не устал, отец?

- Устал? - подхватил Калеб, внезапно оживляясь. - С чего мне уставать, Берта? Я в жизни не знал усталости. Что это за штука?

Желая еще сильнее подчеркнуть свои слова, он удержался от невольного подражания двум поясным статуэткам, которые потягивались и зевали на каминной полке и чье тело, от пояса и выше, казалось, вечно пребывает в состоянии полного изнеможения, и стал напевать песенку. Это была застольная песня - что-то насчет "пенного кубка". Старик пел ее с напускной лихостью, и от этого лицо его казалось еще более изнуренным и озабоченным.

- Как! Да вы, оказывается, поете? - проговорил Теклтон, просовывая голову в дверь. - Валяйте дальше! А вот я петь не умею.

Никто и не заподозрил бы этого. Лицо у него было, что называется, отнюдь не лицом певца.

- Я не могу позволить себе петь, - сказал Теклтон, - но очень рад, что вы можете. Надеюсь, вы можете также позволить себе работать. Но вряд ли хватит времени на то и на другое, сдается мне.

- Если бы ты только видела, Берта, как он мне подмигивает! - прошептал Калеб. - Ну и шутник! Кто его не знает, подумает, что он это всерьез... ведь правда?

Слепая девушка улыбнулась и кивнула.

- Говорят, если птица может петь, но не хочет, ее надо заставить петь, - проворчал Теклтон. - А что прикажете делать с совой, которая не умеет петь - да и незачем ей петь, - а все-таки поет? Может, заставить ее делать что-нибудь другое?

- С каким видом он мне сейчас подмигивает! - шепнул Калеб дочери. - Сил нет!

- Он всегда весел и оживлен, когда он с нами! - воскликнула Берта, улыбаясь.

- Ах, и вы здесь, вот как? - отозвался Теклтон. - Несчастная идиотка!

Он в самом деле считал ее идиоткой, основываясь на том - не знаю только, сознательно или бессознательно, - что она его любила.

- Так! Ну, раз уж вы здесь, как поживаете? - буркнул Теклтон.

- Ах, отлично; очень хорошо! Я так счастлива, что даже вы не могли бы пожелать мне большего счастья. Я ведь знаю - вы бы весь мир сделали счастливым, будь это в вашей власти.

- Несчастная идиотка, - пробормотал Теклтон. - Ни проблеска разума! Ни малейшего!

Слепая девушка взяла его руку и поцеловала; задержала ее на мгновение в своих руках и, прежде чем выпустить, нежно прикоснулась к ней щекой. В этом движении было столько невыразимой любви, столько горячей благодарности, что даже Теклтон был слегка тронут, и проворчал чуть мягче, чем обычно:

- Что еще такое?

- Вчера я поставила его у своего изголовья, когда ложилась спать, и я видела его во сне. А когда рассвело и великолепное красное солнце... Оно красное, отец?

- Оно красное по утрам и по вечерам, Берта, - промолвил бедный Калеб, бросив скорбный взгляд на хозяина.

- Когда солнце взошло и яркий свет - я почти боюсь наткнуться на него, когда хожу, - проник в мою комнату, я повернула горшочек с цветком в сторону, откуда шел свет, и возблагодарила небо за то, что оно создает такие чудесные цветы, и благословила вас за то, что вы посылаете их мне, чтобы подбодрить меня!

- Сумасшедшие прямехонько из Бедлама! - пробурчал себе под нос Теклтон. - Скоро придется надевать на них смирительную рубашку и завязывать им рот полотенцем. Чем дальше, тем хуже!

Слушая слова дочери, Калеб с отсутствующим видом смотрел перед собой, как будто сомневался (мне кажется, он действительно сомневался) в том, что Теклтон заслужил подобную благодарность. Если бы в эту минуту от него потребовали под страхом смерти либо пнуть ногой фабриканта игрушек, либо пасть ему в ноги - соответственно его заслугам, - и предоставили бы ему свободу выбора, - неизвестно, на что решился бы Калеб, и мне кажется, шансы разделились бы поровну. А ведь Калеб сам, своими руками и так осторожно, принес вчера домой кустик роз для дочери и своими устами произнес слова невинного обмана, чтобы она не могла даже заподозрить, как самоотверженно, с каким самоотречением он изо дня в день во всем отказывал себе ради того, чтобы ее порадовать.

- Берта, - сказал Теклтон, стараясь на этот раз говорить несколько более сердечным тоном, - подойдите поближе. Вот сюда.

- Ах! Я могу сама подойти к вам. Вам не нужно указывать мне путь! откликнулась она.

- Открыть вам один секрет, Берта?

- Пожалуйста! - с любопытством воскликнула она. Как просветлело ее незрячее лицо! Как внутренний свет озарял ее, когда она вслушивалась в его слова!

- Сегодня тот день, когда эта маленькая... как ее там зовут... эта балованная девчонка, жена Пирибингла, обычно приходит к вам в гости устраивает здесь какую-то нелепую пирушку. Сегодня, так или нет? - спросил фабрикант игрушек тоном, выражавшим глубокое отвращение к подобным затеям.

- Да, - ответила Берта, - сегодня.

- Так я и думал, - сказал Теклтон. - Я сам не прочь зайти к вам.

- Ты слышишь, отец? - воскликнула слепая девушка в полном восторге.

- Да, да, слышу, - пробормотал про себя Калеб, устремив в пространство недвижный взгляд лунатика, - но не верю. Конечно, это обман, вроде тех, что я всегда сочиняю.

- Видите ли, я... я хочу несколько ближе познакомить Пирибинглов с Мэй Филдинг, - объяснил Теклтон. - Я собираюсь жениться на Мэй.

- Жениться! - вскричала слепая девушка, отшатываясь от него.

- Фор-мен-ная идиотка! - пробормотал Теклтон. - Она, чего доброго, не поймет меня. Да, Берта! Жениться! Церковь, священник, причетник, карета с зеркальными стеклами, колокольный звон, завтрак, свадебный пирог, бантики, бутоньерки, трещотки, колокольцы и прочая чепуховина. Свадьба, понимаете? Свадьба. Неужели вы не знаете, что такое свадьба?

- Знаю, - кротко ответила слепая девушка. - Понимаю!

- В самом деле? - буркнул Теклтон. - Это превосходит мои ожидания. Прекрасно! По этому случаю я хочу прийти к вам в гости и привести Мэй с ее матерью. Я вам кое-чего пришлю. Холодную баранью ногу или там еще что-нибудь, посытнее. Вы будете ждать меня?

- Да, - отозвалась она.

Она опустила голову, отвернулась и стояла так, сложив руки и задумавшись.

- Вряд ли будете, - пробормотал Теклтон, взглянув на нее, - вы, должно быть, уже успели все перезабыть. Калеб!

"Вероятно, мне нужно сказать, что я здесь", - подумал Калеб.

- Да, сэр?

- Смотрите, чтобы она не забыла того, что я говорил ей.

- Она ничего не забывает, - ответил Калеб. - Это, пожалуй, единственное, чего она не умеет.

- Всяк, своих гусей принимает за лебедей, - заметил фабрикант игрушек, пожав плечами. - Жалкий старик!

Высказав это замечание чрезвычайно презрительным тоном, старый Грубб и Теклтон удалился.

Берта так задумалась, что не тронулась с места, когда он ушел. Радость покинула ее поникшее лицо, и оно сделалось очень печальным. Раза три-четыре она качнула головой, как бы оплакивая какое-то воспоминание или утрату, но скорбные мысли ее не находили выхода в словах.

Калеб начал потихоньку запрягать пару лошадей в фургон самым несложным способом, то есть попросту приколачивая сбрую к различным частям их тела; только тогда девушка подошла к его рабочей скамейке и, присев рядом с ним, промолвила:

- Отец, мне так грустно во мраке. Мне нужны мои глаза, мои терпеливые, послушные глаза.

- Они тут, - сказал Калеб. - Всегда готовы служить. Они больше твои, чем мои, Берта, и готовы служить тебе в любой час суток, хотя часов этих целых двадцать четыре! Что им сделать для тебя, милая?

- Осмотри комнату, отец.

- Хорошо, - промолвил Калеб. - Сказано - сделано, Берта.

- Расскажи мне о ней.

- Она - такая же, как и всегда, - начал Калеб. - Простенькая, но очень уютная. Стены окрашены в светлую краску, на тарелках и блюдах яркие цветы; дерево на балках и стенной обшивке блестит; комната веселая и чистенькая, как и весь дом; это ее очень украшает.