Горислава - Вениамин Колыхалов

Над Тимохой потешались, отсыпали на его грязную заскорузлую ладонь табачку на закрутку, напяливали на глаза измызганный картузишко. Дитя природы и стопки Типсин часто спал под перевернутым обласком. Зимой обитался с большой семьей в низкостенной хибаре, где по стенам болтались недовязанные сетенки, висели петли на зайцев, иглицы и дратва.

Из далеких матерых болот гладко катилась темноплесая речка-кружилиха. Вослед за тихим ледоплавом проносились мирные бревна, приколдовывая людей на крутом оползневом берегу. Из дали небес подступали матовые ночи, укорачивая жизнь звезд и темноты.

Пасмурным днем на деревянной моторной лодке приехал в Дектяревку сутулый коротконогий человек, отыскал избу Крисанфа. Кобель на дворе встретил его злобным, захлебистым лаем. Выглянув в окно, Игольчиков увидел давнего знакомца и вздрогнул. Заторопился на улицу, утихонил пса, распахнул калитку. Гость снял шапку, обнажив гладкую, бугристую лысину. Улыбка льстивая, заискивающая.

— Узнаете меня, дорогой Крисанф Парфеныч?

Хозяин удивленно всплеснул руками, тоже расплылся в улыбке.

— Сколько лет, сколько зим, Илья Абрамыч? Какими ветрами в наше захолустье?

— Дома кто?

— Жена. Ребятишки за черемшой удрали.

— Поговорим на улице. Какими ветрами, спрашиваешь, залетел сюда? Ветрами перемен. Газеты читаешь, радио слушаешь. Косточки вождю перемывают, Берию, Ежова трясут. Мы были исполнителями. Прикажут — любого за шкирку. Надо — за колючую проволоку. Надо — чик-чик. Во внутренних делах всегда строго. Всякая сволота по нашей земле бродит. Враги маскируются. По стране покатилась обратная волна: оправдывают ранее репрессированных. Следственные комиссии шныряют. Сюда не заглядывали?

— Пока нет.

Гость выпустил вздох облегчения.

— Помнишь, мы брали за поджог смолокуренного завода Игната Гришаева?

— Хорошо помню.

— Если нагрянет следователь, будет разбираться по заявлению, подписанному тобой, стой на своем: поджог умышленный с целью подрыва сибирской промышленности. Ты же видел, как смолокур пол керосином обливал, зажженную бересту подносил?

— …Своими глазами видел…

— Вот так и говори. На своем стой.

— Илья Абрамыч, вы сейчас в органах?

— Надоело. Ушел. Экономистом в тресте.

На лице гостя вздымался горбатый, сильно утолщенный внизу нос. Пухлые вывернутые губы были покрыты легким налетом синевы. Собачья служба былых лет подарила дурную привычку скусывать с губ частички мяса, гасить таким образом нервозность. Ямки на искусанных губах затягивались нарастающими пленками, причиняя долгую, противную боль. И сейчас Илья Абрамыч будто ужевывал что-то во рту, сплевывая изредка окровавленной слюной. От его широкой лысины кружком свешивались жидкие седоватые волосы, маскирующие обильную перхоть.

Пытаясь застолбить взглядом зеленые суетливые глаза гостя, Крисанф видел, как они ловко увертывались, и это ловкачество блуждающих очей начинало раздражать магазинного сторожа. Со злорадством думал: «Прибежала лиса заметать следы. Кто мне подсунул бумагу с обвинением смолокура? Ты. Наверно, трясти стали, так живо приперся… Ведь если сознаюсь — меня загребут».

— Накорми меня с дороги, Крисанф Парфеныч, да я назад поеду.

Обрадовался хозяин: замольщику грехов не придется ночевать в его избе. Чертовщина бы получилась: он на ночное дежурство, гость останется под одной крышей с Матреной.

Долго стоял Игольчиков на берегу, ждал, когда продолговатая лодка скроется за речным поворотом. Сплюнул и пошел домой. Гадкое, давно обретенное чувство страха сильнее сдавило пружинной хваткой. Со дня на день ждал следователей, распутывающих дела и делишки давних лет. По председателю могли бы допрашивать тятю, да его тю-тю. Мужик криво улыбнулся от этих, рядом поставленных слов. Ишь как оборачивается время. Кто бы мог подумать, что разлучат в мавзолее двух вождей, спаянных жизнью и смертью. Крутенько взялись за культ, высвечивают тайные документы. Пускают гонцов по весям и городам. Они с немалым опозданием доискиваются правды. Да где ее, всю-то правду, на дыбки поднять? Всю-то ее на свет божий не выведешь. Может, заявление на смолокура из дела изъято, пеплом развеяно. Кто-то ведь тоже трясется за свою шкуру, недоволен шумихой, поднятой вокруг реабилитации.

Для Крисанфа было непонятным слово экономист, произнесенное носатым гостем, но он догадывался, что этот гусь живет в тепле и достатке. Сторож ходил потерянным, натыкался на табуретки, задевал косяки, лунатично бродил по двору. Взял ружье, раньше обычного побрел на дежурство.

Дектяревский магазин смешанных товаров стоял неподалеку от оврага, туда сваливали поломанные ящики, бочки, всякий хлам. Охранник вслушивался в тихое журчание ручья на дне оврага, с трудом борясь с подступающей дремотой. Немо и тупо глядел на него массивный амбарный замок с магазинной двери. По ней, словно санный подрез, тянулась от косяка стальная ржавая полоса. Разгоняя сон, сторож ходил вокруг магазина, видя через стены все содержимое полок. Вот здесь, с южной овражной стороны, стоят ящики с вином… неплохо бы сейчас принять чуть-чуть, взбодрить кровь, отпугнуть тягостные думы. Приехал, нагнал их давний знакомец, черт бы его побрал.

За спиной ружье, пусть однопатронное, но все же защита. Плохо, что оставляет на ночь Мотрю с детьми, избу без себя. Часто поглядывал Игольчиков на край деревни, где его личная поскотина, двор. Все мерещилось — засветлела огнем та сторона. Унималась пляска воображаемого огня. Все было вокруг тихо, пристойно. Шла своим ходом белая нарымская ночь. Из оврага наползал холодок, долетали запахи прели и гниения. Закрытые массивные ставнями окна магазина, широкое крыльцо, ящик для сидения, пустота разверстого оврага — все наводило тоску. И раньше мужик не мог объяснить смысл ползущей жизни, теперь она вообще обернулась сплошным запутанным клубком. Умерла мать. Сгинул в безвестности отец. Кому излить сомнения, обиды, тревоги? Они давят и давят грузом деревенской бытейщины. Значит, так уж устроен этот пакостный мир: кому-то отпускает без меры счастья, кого-то гнобит и сечет бедами.

Ночные наваждения, ожидание каких-то подвохов судьбы мешали видеть простой мир жизни, наслаждаться малыми радостями, улавливать новизну отпущенных природой мгновений. Районщики перестали захаживать в гости, норовят харчеваться у председателя. Неспроста знакомец из города не остался до утра, быстро улепетнул в низовье.

Бродит возле магазина сторож, цедит сквозь извилины мозга разные мыслишки. Так и так выходит — сам повинен по всем статьям. Никто не неволил ставить подпись под обвинением смолокура, понапрасну винить человека. С доносом напакостил. Обворовывал на обвесе деревенцев. В фонд обороны, на государственные займы трудовых денег ни копейки не внес. За счет краденого выезжал. Мир замкнулся своим подворьем. Все, что за ним, — чужое, недоступное, мирское. Не вломишься со свиным рылом в калашный ряд. Не добьешься от деревенцев доброго словца, дружеского рукопожатия.

Задирает голову, таращит глаза на оконечину Дектяревки, где поставлена второпях изба. И снова мерещится зарница огня. Наступай скорее рассвет, гаси звезды, выпроваживай из постели крутобедрую продавщицу, гони к магазину. Спали провальным сном избы, приовражные кусты, заплоты, амбары. Надолго замолк собачий перелай. Чутким бдением был занят сторож, крепко сжимающий брезентовый ремень старенькой курковушки: ружье защищало магазин и человека. Быстро вошел Игольчиков в интерес песьей службы. Было время отсыпаться днем, иметь свободу до нового прихода на пост. Все же имел он непростую должность — должность при ружье. Он — лицо неприкосновенное, стоящее на часах.

С пробуждением реки шнырял мимо Дектяревки разный люд. Речники, сплавщики, рыбоартельцы заезжали за хлебом, водкой, папиросами, тушенкой. Наведывались в колхоз бригады плотников, заламывали авансом пузатые суммы денег. От шабашников отбояривались. За долгую дорогу ватага успевала прохарчиться, остаться без рублей. Парни охотно брались за починку крыш, чистку колодцев. Поправляли ворота, кололи дрова, ремонтировали технику. Иногда одно-бригадники оказывались обыкновенными тунеядцами. Не гнушались утащить сети, вывешенные на просушку вещи, слазить в погреб в отсутствие хозяев. Сторож страшился таких удальцов-отчаюг.

В последние годы дектяревцы все чаще видели молодых бородачей — освоителей Севера. Они козыряли названиями мудреных экспедиций, хохотали всезубым, лешачьим смехом. Закупали ящиками водку, пировали возле палаточного пристанища на крутояре. В верховье пошли баржи, груженные буровым оборудованием, трубами, цементом, балками.

В одну из теплых белых ночей к магазину нагрянула ватага недроразведчиков, пристала к сторожу с пьяной речью отпустить из магазина ящик водки. Парни трясли пачкой денег, несколько бумажек подожгли и прикурили сигареты, доказав, что монеты для них — тьфу… грязь… мошка. Напуганный сторож бабахнул из дробовика, всполошив многих дворняг. Весельчаки схватили сторожа, стали подбрасывать его вместе с ружьем. Из ствола еще вытекал струйкой вонючий дымок.