Богатые наследуют. Книга 2 - Элизабет Адлер

Ее хрипловатый голос вдруг стал похожим на голос Поппи, ее знакомый любимый голос, когда он взял ее протянутую руку и скользнул в постель и лег рядом с ней.

– Дорогой, любимый Грэг, – шептала она, ее голос был по-девически взволнован, когда она целовала его щеки. Она наклонилась над ним, задергивая занавеси, и они погрузились в волшебный мир персикового цвета, где были лишь их тела на большой пуховой перине, горячие от желания.

– Я всегда хотела тебя, Грэг, – нашептывала она, развязывая голубую ленту под грудью. – Но я всего лишь девушка, я не знаю ничего. Ты должен научить меня, Грэг. Научи меня, чтобы я знала, как это делать.

– О, моя дорогая, – закричал он, его лицо сияло любовью. – Я так долго ждал…

Его рот искал ее грудь, и она вздохнула девичьим вздохом.

– О, Грэг, – сказала она. – Мне так хорошо… так чудесно… Я хочу еще… я хочу, чтобы ты касался меня…

Его губы медленно блуждали по ее телу, и она дрожала, когда его рот подходил все ближе, ближе…

– Ох, Грэг, ох, Грэг, дорогой, – шептала она. – Я даже не представляла, что все будет так! Ах, Грэг!

Она выгнула спину, отвечая его жадным губам, постанывая от наслаждения. Ее голова бессильно откинулась, и она сжимала простыню гибкими пальцами, крича от экстаза.

– Ах, Грэг, – шептала она, содрогаясь от сладкой муки. Он наклонился над ней, дрожа от страсти.

– Теперь я знаю, что это такое – быть твоей невестой, Грэг – мой единственный, единственный мужчина, которого я желала… люби меня, Грэг, ах, пожалуйста, люби меня… я не могу дождаться… О, Грэг!

Со стоном экстаза он вошел в нее. Вероник вскрикнула, изображая боль, а потом обвила ноги вокруг него, Сжимая все крепче, крепче, оплетая руками его тело, пока они не стали едины, и его любовь и желание изверглось в нее наивысшим последним взлетом.

– Ах! – закричал он. – А-а-х! Поппи, Поппи, любовь моя!

Полузакрытые глаза Вероник распахнулись в изумлении.

– Поппи? – прошептала она.

Грэг взглянул на нее затуманенными, словно пьяными глазами; на их все еще сплетенные тела; на рыжие волосы, яркие голубые глаза, гибкое стройное тело своей единственной возлюбленной, и он улыбнулся.

– Поппи, – сказал он опять, гладя ее волосы, – Поппи! Любовь моя, ты так хороша, ты так хороша. Ты совсем такая, как я ждал. Мой маленький лесной зверек!

В мозгу Вероник молнией пронеслись события прошлой ночи: отказ мадам встретиться с Грэгом… Симона, изображавшая Поппи…

Она резко вздохнула. А потом улыбнулась.

– Грэг, – сказала она тихим, хрипловатым голосом. – Давай поговорим о наших прошлых днях – мы знаем друг друга так долго…

– Разве ты не помнишь? – спросил он, ложась на подушки и держа ее в своих объятиях. – Как мы вместе катались верхом по лугам на ранчо Санта-Виттория? Как я возил вас с Энджел в школу в Санта-Барбаре и как ты терпеть не могла ее поначалу и щелкала других детей по носу? Ты думала, что ты нескладная, но ты была самой женственной маленькой девочкой, какую я только видел. Хотя мы и называли тебя забавным насекомым с рыжими волосами. Забавным насекомым, – повторил он, его голос дрогнул. – Бог мой, а какой ты стала теперь! Я так люблю тебя, Поппи!

– Поппи любит тебя, Грэг, – прошептала Вероник, прижимаясь к нему. – Смотри, она хочет показать, как сильно она тебя любит.

Она застенчиво улыбнулась, когда Грэг закрыл глаза, погруженный в наслаждение своего тела и мечты, которые она вызвала в его голове.

– Они называют меня хамелеоном, Грэг Констант, – шепнула она. – Я проникаю в твой мозг, и тогда я могу быть кем угодно. И теперь я – Поппи.

Поппи открыла глаза, разбуженная стуком в дверь. Она все еще лежала, скорчившись, на диване. Она подумала, что, наверное, уже поздно, потому что огонь погас и в комнате было холодно. Часы на камине показывали половину пятого. Поппи села, поправив волосы, и сказала:

– Войдите.

Уоткинс посмотрел на нее удивленно. Мадам обычно бодрствовала до тех пор, пока последний гость не уходил от них или исчезал наверху, а потом она всегда просматривала регистрационную книгу в половине пятого. Она ложилась спать в пять часов и спала до полудня. Ее энергия была феноменальной. Но сегодня она выглядела больной и изможденной.

– Простите, мадам, – сказал он. – Я не знал, что вы отдыхаете. Я принес вам книгу – как обычно.

– Спасибо, Уоткинс, – ответила устало Поппи. – В доме уже тихо?

– Да, мадам, осталась небольшая компания, обсуждающая свои дела в библиотеке, и на кухне готовят завтрак, который подадут им в пять.

Книга регистрации отражала текущие дела: какая девушка с каким мужчиной, обедала ли она с ним, остался ли он на ночь… и сколько все это будет ему стоить. Поппи пробежала глазами страницы, проводя пальцем по списку девушек и их клиентов. Она внезапно запнулась на имени Вероник.

– Вероник? – задохнулась она.

– Она наверху с мистером Константом, мадам, с тем американцем, который хотел вас видеть. Его друг, мистер Хэммонд, с Вилетт.

– Так он еще здесь? С Вероник?..

– Да, мадам, – Уоткинс взглянул на нее внимательно. Она была смертельно бледна, и он испугался, что она упадет в обморок.

– Мадам, вы больны? – спросил он. – Вам что-нибудь принести? Может, послать за врачом?

– Просто оставьте меня одну, Уоткинс, – еле прошептала Поппи.

Ее охватило отчаяние, она швырнула черную книгу на пол, легла щекой на холодную кожаную поверхность стола. Судороги сотрясали ее тело, и ей мучительно хотелось плакать, но, казалось, она выплакала все слезы, и вместо них внутри была лишь рвущая на части боль агонии. Грэг наверху с Вероник… с самой умной из ее девушек, с хамелеоном, который не только удовлетворял их тело, он проникал в их мозг. Она высасывала их самые сокровенные мечты и затаенные желания, и принимала их облик. И теперь Поппи уже не могла не думать о том, что происходит в комнате на четвертом этаже. Грэг занимался любовью с Вероник.

Она взглянула на книгу, валявшуюся на полу. Эта книга, запечатлевшая каждую ступеньку ее успеха, была одновременно и ее проклятьем. В нее был записан каждый посетитель, искавший греха в ее доме. И Бог выбрал самый жестокий способ, чтобы покарать ее за ошибки.

Она медленно дошла до жердочки, на которой сидел Лючи.

– Лючи, – прошептала она. – Я сделала самое плохое, что только может сделать женщина. Ты – единственное светлое, что осталось в моей жизни.

На мгновение она подумала о своем ребенке, наверное, счастливом в роскошном, оберегаемом мире Энджел, и содрогнулась при мысли о том, что она сделала.

Красивый парижский особняк со скрытыми внутри него порочными тайнами, казалось, душил ее своим обманчивым ночным покоем и молчанием, и, накинув на плечи меховую накидку, она бежала из комнаты по притихшим коридорам, через зеленую дверь, которая вела на кухню. Не обращая внимания на удивленные взгляды персонала, готовившего завтрак, она распахнула дверь черного хода и выбежала во двор.