Костры партизанские. Книга 2 - Олег Селянкин

«Пряник» подбросили, старосту-зверюгу бог весть откуда выкопали и здесь начальником затвердили, а народ все равно не покорился, ишь, весточку прислал: «Помогите!»

Все входы-выходы из деревни блокировали партизаны, которые и сейчас, при солнечном свете, поперли бы в деревню (велика ли сила — шесть полицейских?!), но Каргин приказал ждать ночи и не рыпаться. Вот и ждали, в душе костеря его за излишнюю осторожность. До тех пор костерили, пока разведчики не обнаружили телефонные провода, пока из трех домов, стоявших на краю базарной площади, вдруг не высыпало на будто бы вымершую улицу около двух десятков изрядно захмелевших солдат вермахта.

— Перережу? — спросил Юрка, показывая глазами на телефонные провода.

Пока все складывалось нормально — и Костю оберегли, и дождь передышку дал, и телефонную связь вовремя обнаружили, — поэтому Каргин позволил себе пошутить:

— Чтобы пана старосту о нашем появлении своевременно оповестить? — Помолчал и уже серьезно, тоном приказа: — Проследи, куда эти сволочи на ночь завалятся… А провода перерезать и в последнюю минуту успеешь.

Набрала силу ночь — будто вымерла деревня: ни огонька, ни собака не взбрехнет. И тогда в ее улицы бесшумными тенями скользнули три группы партизан. Каждая имела свое и предельно ясно сформулированное задание: двум надлежало, по возможности, без стрельбы, уничтожить фашистских солдат, вернувшихся в те же дома, а Юрке с двумя товарищами — изловить старосту: обязательно живьем взять!

Каргин долго колебался, долго и мучительно решал, какую группу должен возглавить он лично. Или, может быть, остаться с основным ядром роты, блокируя подходы к деревне?

Последнее, конечно, самое разумное: отсюда он как командир всегда сможет оперативно вмешаться, если случится что-то непредвиденное.

Короче говоря, многое было за то, что ему не следует ходить в деревню, но он впервые за последний год уступил своему желанию и, проверив автомат, зашагал с теми партизанами, которым предстояло напасть на фашистских солдат. Шагал бодро, во всем теле чувствуя необыкновенную легкость; словно невесомым оно вдруг стало.

Фашисты не ожидали нападения, они беспечно спали на перинах и подушках, устилавших весь пол горницы. Хмель и вера в то, что здесь им ничего не угрожает, были настолько сильны, что один из них, проснувшийся то ли случайно, то ли от легкого ветерка, ворвавшегося в горницу вместе с партизанами, немедленно и послушно уронил голову на подушку, как только Юрка, сдерживая голос, сказал ему по-немецки:

— Спи…

В обнимку с оружием спали фашисты. Это и подвело Каргина: когда ему доложили, что автоматов на один больше, чем фашистов, он почему-то не обратил на это внимания, он, посчитав, что в доме все сделано как надо, вышел во двор и сразу же сунулся в хлев, где уловил какое-то шевеление. Только шагнул за порог хлева — на него с сеновала и прыгнул фашист, стиснул шею рукой и давай ломать. И вдруг, захрипев, кулем пал на землю.

Считанные секунды продолжался поединок, но Каргин в изнеможении припал плечом к бревенчатой стене. В эти мгновения он думал лишь о том, что на сей раз смерть все-таки обошла его, и машинально растирал рукой шею. Потом заметил Соловейчика, который вроде бы равнодушно стоял рядом.

— Спасибо, Серега…

— Командир велел доложить, что старосту взяли, — ответил тот.

— Ты иди, иди… Я сейчас…

Но Серега стоял рядом до тех пор, пока Каргин окончательно не пришел в себя, пока, одернув гимнастерку и подняв с земли фуражку, не вышел из хлева. И по улице деревни Серега шел на шаг сзади Каргина, прикрывая его спину.

Старосту — плюгавенького мужичонку, который, казалось, и мухи не был способен обидеть, — повесили на базарной площади, объявив народу, что так будет с каждым изменником.

Против ожидания, староста не молил о пощаде, не пытался свою вину свалить на кого-то, словом не обмолвился о том, что ему, дескать, приказывали. Он только смотрел на партизан и односельчан, толпившихся рядом. Смотрел так, что всем было ясно: он жалел, что кончилась его власть, что он к ним, а не они к нему в руки попали.

Староста еще стоял под петлей, когда первые огненные языки робко выглянули из-под крыши его дома. Потом враз и дружно запылали и дома полицаев, и те три, где еще вчера пьянствовали фашисты. Кровавое зарево стало разливаться по небу.

Уже в лесу, когда вершины деревьев укрыли от глаз отблески пожара, игравшие на кромках рваных туч, Юрка спросил, догнав Стригаленка:

— Откуда у тебя взялся этот чувал? Который на горбу прешь?

— В этой деревне у меня тетка живет. Заглянул к ней на минутку, а она — бабы знаете какие? — силком его всучила мне. Начал отказываться — в слезы ударилась, — бодро ответил Стригаленок. — И хлеба, и сала дала. Желаете?

Юрка, проворчав что-то невнятное, ускорил шаг.

Глава седьмая

Фон Зигель был глубоко убежден, что по-настоящему культурный и волевой человек должен жить точно по распорядку дня, который обеспечивал бы ему максимум здоровья и бодрости духа. Конечно, когда грохочет война, когда на тебя возложены определенные обязанности, нельзя и мечтать о пунктуальном его выполнении, но стремиться к этому должно. Поэтому, как бы поздно ни лег бы вчера, какой бы беспокойной ни была ночь, он вставал обязательно ровно в семь часов, проделывал комплекс гимнастических упражнений, выпивал стакан парного молока и лишь тогда позволял себе выкурить сигарету.

С восьми до девяти был его личный час, во время которого он отвечал отцу на его пространные письма и просматривал газеты — как местные, так и прибывшие из Берлина. Конечно, еще год назад этот час не всегда оказывался заполненным до отказа. Но и в этом случае фон Зигель считал себя обязанным оставаться дома: это время было лично его, и он имел право распоряжаться им по своему усмотрению.

В летние месяцы 1942 года этого часа стало явно не хватать. Все потому, что теперь он сам вел своеобразную оперативную карту движения всех фронтов. Ежедневно наносил на нее обстановку и после долго размышлял, мысленно сопоставляя сводки командования вермахта с теми сведениями, которые получал от отца, гебитскоменданта и других офицеров или даже просто от раненых, прибывших в Степанково. Много мыслей, и не всегда радостных, порождало это сопоставление сводок командования вермахта с теми сведениями, которые пришли к нему другими путями. Так, как сообщило командование вермахта, 17 июля начали победные действия войска группы армий «Б», нацеленные на Сталинград; как свидетельствуют документы, уже 23 августа они вышли к Волге в районе Латошинка — Рынок; танки вермахта будто бы остановились у корпусов Тракторного завода, а 4-й воздушный флот и 8-й авиационный корпус — более тысячи боевых самолетов! — начали неистовую бомбежку самого Сталинграда. Одним словом, победа!

Однако, если все обстоит именно так, почему буквально через несколько дней после начала наступления группы армий «Б» ей в помощь была выделена и 4-я танковая армия, которую намеревались использовать в боях за Северный Кавказ? Почему туда же вскоре были брошены 8-я итальянская и 3-я румынская армии?

Не находил фон Зигель ответа на эти и многие другие вопросы, хотя каждое утро почти час искал их, сличая и изучая все сведения и даже слухи, которые дошли до него.

Вот и подумалось, что, видимо, верны, имеют под собой реальную почву слухи о сотнях новых советских стрелковых дивизий, о стрелковых и танковых бригадах, о зенитно-артиллерийских полках и даже бригадах, о полках и соединениях реактивной артиллерии.

Если эти сведения верны, то еще рано трубить победные марши, очень рано…

От всех этих мыслей сумрачно, даже тревожно было на душе у фон Зигеля. А тут, как назло, еще и гебитскомендант стал активничать, непрестанно напоминать о том, что фон Зигель назначен на свой пост отнюдь не для того, чтобы поправить здоровье.

На прошлой неделе гебитскомендант даже вдруг спросил:

— Гауптман, у вас найдется «Памятка немецкого солдата»?

— Разумеется, — несколько недоуменно ответил тогда фон Зигель.

— Не посчитайте за труд, прочтите мне, пожалуйста, то, что сказано во втором ее пункте… Что же вы молчите? Я жду.

— «У тебя нет сердца и нервов, на войне они не нужны. Уничтожь жалость и сострадание, убивай всякого русского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик. Убивай, этим самым спасешь себя от гибели. Обеспечишь будущее своей земли и прославишься навек…»

— Или вы, дорогой Зигфрид, не хотите вечной славы? Неужели вы предпочитаете нечто другое? — ударил вопросами гебитскомендант и, не дожидаясь ответа, бросил телефонную трубку.

Этот разговор еще больше испортил настроение. Значительно больше, чем очередное сообщение дежурного о нападении партизан на патруль из трех солдат. Да и не могло быть иначе: фон Зигель прекрасно понимал, что имел в виду гебитскомендант, когда упомянул про «нечто другое».