Прометей № 2 - Альманах «Прометей»

Предостерегая относительно опасности, исходящей от победоносного генерала, Робеспьер, впрочем, не был оригинален — именно опасение получить в итоге диктатора в солдатских сапогах побуждало все Национальные собрания на протяжении шести лет удерживать части регулярной армии подальше от столицы, воздерживаясь от использования их как в межпартийной борьбе, так и против массовых волнений в Париже. Для подавления восстания они впервые были использованы в октябре 1795 года (11–13 вандемьера IV года Республики), а командовал ими специально назначенный главнокомандующим Парижского гарнизона (после года опалы) молодой генерал Бонапарт — и именно с этой операции начнётся его уже непрерывное возвышение…

К мысли об опасностях, исходящих от победоносного военачальника Робеспьер возвращается и в последующих речах о войне. В целом, перечитывая эти его речи (наиболее значимые произнесены 18 декабря 1791, 2, 11 и 25 января 1792 гг.), нетрудно заметить, что обращаясь к своим слушателям, членам Якобинского клуба, Робеспьер вновь и вновь возвращается к наиболее важным для него мотивам, как связанным с текущей политической ситуацией, так и имеющим обобщающий характер. При этом он частично повторяется, частично уточняет, дополняет, корректирует мотивы своих суждений. В речи, произнесенной 25 января он, в частности, добавляет:

«Когда свободные или стремящиеся быть свободными люди могут развернуть все ресурсы, которые дает подобное дело? Тогда, когда они дерутся у себя, за свои очаги, на глазах своих сограждан, своих жен и детей. Тогда все части государства могут, так сказать, в любое мгновение прийти на помощь друг другу и силою единства и мужества исправить следствия первого поражения и создать противовес всем преимуществам дисциплины и опыта, которыми обладают враги. Тогда все начальники, вынужденные действовать на глазах своих сограждан, не могут рассчитывать ни на успех, ни на безнаказанность измены; но все эти преимущества будут потеряны, как только война будет перенесена далеко от взоров отчизны, в чужую страну, и откроется полная свобода для самых пагубных и самых темных маневров: тогда уже не вся нация будет воевать за себя, а армия, генерал будут решать судьбу государства» [12, с. 180].

Так и встают перед глазами солдаты Республики, а затем и Империи, под звуки Марсельезы, с лозунгами свободы и равенства на штандартах шагающие по пыльным дорогам покоренной Европы!

Вопрос о вооруженных миссионерах Робеспьер поднимает в речи 2 января 1792, и его рассуждения представляются мне настолько интересными, что хочется процитировать их с максимальной полнотой:

«Природе вещей соответствует медленное развитие разума. Самый порочный образ правления находит мощную поддержку в привычках, в предрассудках, в воспитании народов. Деспотизм сам по себе до того развращает сознание людей, что заставляет их себе поклоняться и делает для них свободу подозрительной и пугающей на первый взгляд. Самая сумасбродная мысль, которая могла бы прийти в голову политику, — это думать, что достаточно одному народу прийти с оружием в руках к другому народу, чтобы заставить последний принять его законы и его конституцию. Никто не любит вооруженных миссионеров, и первый совет, какой дают природа и осторожность, — оттолкнуть их как врагов. Я сказал, что подобное вторжение могло бы скорее пробудить воспоминания о пфальцских пожарах (Робеспьер напоминает об опустошении Пфальца в 1687–1688 гг. по приказу Людовика XIV — Т. Ч.) и о последних войнах, чем породить конституционные идеи, так как в тех краях народным массам эти события известны лучше, чем наша конституция. Рассказы просвещенных людей, осведомленных о них, опровергают все то, что нам толкуют о страстном стремлении этих стран к установлению нашей конституции и появлению наших армий. Прежде чем влияние нашей Революции даст себя почувствовать среди других наций, надо чтобы она сама упрочилась. Желать дать им свободу раньше, чем мы сами ее завоевали, — значит утвердить одновременно и наше порабощение, и порабощение всего мира; думать, что, как только один народ установит у себя конституцию, все другие народы мгновенно откликнутся на этот сигнал, — значит составить себе преувеличенное и абсурдное представление о вещах.

Разве примера Америки, который вы привели, было бы достаточно, чтобы разбить наши оковы, если бы время и стечение самых счастливых обстоятельств не привели мало-помалу к этой Революции? Декларация прав не свет солнца, в одно и то же мгновение озаряющий всех людей; это и не молния, одновременно поражающая все троны. Написать ее на бумаге или выгравировать на бронзе легче, чем восстановить в сердцах людей священные письмена, стертые невежеством, страстями и деспотизмом. Да что я? Разве от нее ежедневно не отрекаются, не попирают ее ногами, не игнорируют даже среди вас, ее обнародовавших? Разве равноправие где-нибудь существует, кроме как в принципах нашей конституционной хартии?» [23, p. 81–82; 5, c. 168]

Заметим, что Робеспьер говорит здесь не только о том отпоре, который неизбежно встретят непрошеные миссионеры, сколь бы благими ни были их намерения, но и, что не менее важно, о том, что революции не свершаются по чьей-то доброй или недоброй воле, необходимо, чтобы в стране созрели соответствующие условия.

Три недели спустя, 25 января, он вновь возвращается к этой теме: «Допустим, что […] король, ввиду повторных требований Национального собрания, объявит войну; кто вам тогда может поручиться, что ваше нападение, без уважительного основания, не вызовет раздражение у народов, к которым вы придете с войною, как бы философичны ни были мотивы вашего поведения? Кто вам поручится, что иностранные правительства и ваши внутренние враги не ждут этого предлога, как единственно могущего оправдать задуманное ими нападение на вашу свободу в форме внешней войны, в сочетании с гражданской смутой?

Арест Робеспьера, 27 июня 1794 г.

Художник Андре Эмиль Ларше.

А если народы, если солдаты европейских государств окажутся не такими философскими, не такими зрелыми для революции, подобной той, которую вам самим так трудно довести до конца? Если они вздумают, что их первой заботой должно быть отражение непредвиденного нападения, не разбирая, на какой ступени демократии находятся пришедшие к ним генералы и солдаты? Если богатые и влиятельные люди, которые в некоторых странах могли бы поднять знамя восстания против правительства по причинам, восходящим ко времени до нашей революции, если б эти люди приостановили борьбу со своим правительством, чтобы защищать свою собственность и свою страну, и отложили бы, на время после войны, заботу о совершении революции, и не на французский лад, а такой, которая сообразна их замыслам и интересам?» [12, c. 188–189]

Сторонникам Бриссо, планировавшим провести в прирейнской Германии, «муниципализацию», которая должна при помощи французской армии освободить