Собрание сочинений. Т.2. Марсельские тайны. Мадлена Фера - Эмиль Золя

XVI

Молитвенник мадемуазель Клер

Целых три недели пролежал Мариус в бреду и беспамятстве. Острое воспаление мозга чуть было не свело его в могилу. Только молодость и заботливый уход спасли его.

Однажды, в предвечерний час, Мариус очнулся и открыл глаза. Ему показалось, что он вышел из глубокого мрака. От слабости он не ощущал собственного тела; лихорадка прошла, и неустойчивое еще сознание пробуждалось.

Полог у кровати был задернут. Спокойный, теплый свет, проникая сквозь белую ткань, мягко освещал постель больного. Тихая комната благоухала. Мариус приподнялся. Он увидел, как при легком шуме, произведенном им, за пологом промелькнула тень.

— Кто там? — спросил он еле слышно.

Чья-то рука тихонько раздвинула полог, и Фина, увидев Мариуса сидящим в постели, с радостью воскликнула:

— Слава богу! Вы спасены, друг мой!

И она заплакала. Больной все понял. Он потянулся к ней своими беспомощными, исхудалыми руками.

— Спасибо, — произнес он, — я будто чувствовал, что вы здесь… но смутно, точно в тяжелом сне. Припоминаю, что все время, пока длился этот кошмар, я видел вас: вы склонялись надо мной, как мать.

Он уронил голову на подушку и совсем по-детски спросил:

— А я сильно болел, правда?

— Все прошло, не будем больше думать о плохом, — весело отозвалась цветочница. — Скажите только, дружок, где вы умудрились так промочить рукава вашего пальто?

Мариус провел рукой по лбу.

— О, вспоминаю! — воскликнул он. — Ужасно…

И он рассказал Фине о двух страшных ночах, проведенных им в игорном доме. Он исповедовался перед ней, одно за другим воскрешая в памяти все свои мучительные терзания.

— Это предостерегающий урок, — сказал он в заключение. — Вера моя поколебалась, и я обратился к слепому случаю. Была минута, когда во мне проснулись инстинкты картежника, мне стало страшно. Теперь все прошло, словно язву эту прижгли каленым железом.

Помолчав, он с тревогой спросил:

— Сколько времени я проболел?

— Около трех недель, — ответила Фина.

— Боже мой! Три недели пропало… Теперь в нашем распоряжении дней двадцать, не больше.

— Э! Пусть это вас не беспокоит! Выздоравливайте поскорее!

— А господин Мартелли обо мне не справлялся?

— Не беспокойтесь, говорят вам. Я была у него и все уладила.

Мариус, казалось, немного успокоился. Фина продолжала:

— Нам ничего другого не остается, как одолжить деньги у господина Мартелли. С этого и надо было начать… Все будет хорошо… А теперь спите, довольно болтать, врач запретил.

Благодаря нежному и самоотверженному уходу Фины больной быстро поправлялся. Молодая девушка поняла, что теперь для полного выздоровления Мариуса достаточно ее улыбки, и она каждое утро оживляла его комнатушку своею улыбкой, своим дыханием, свежим, как дуновение весны.

— Ах, как приятно болеть, — часто повторял выздоравливающий.

Так влюбленные провели восхитительную неделю. В борьбе с болезнью и смертью окрепла их любовь. Новые узы связали их. Отныне они навеки принадлежали друг другу.

В одно ясное, солнечное утро, после восьми дней радостной и трогательной близости, Мариус почувствовал себя в силах спуститься вниз и немного пройтись по аллее Бонапарта, где его и Фину все принимали за жениха и невесту. Страдание и самоотверженность обручили их. Они шли потихоньку, цветочница поддерживала молодого человека, который еще еле держался на ногах; во взгляде, каким она теперь смотрела на него, светилось счастье. Она не скрывала своей гордости — исцеление любимого было делом ее рук, а он благодарил свою подругу улыбкой, исполненной горячей признательности.

На следующий день Мариус выразил желание пойти в контору, и Фина чуть не повздорила с ним, настаивая, чтобы он отдохнул еще денька два-три. Ему не терпелось поскорее увидеться с г-ном Мартелли; он хотел позондировать почву, чтобы узнать, может ли он рассчитывать на помощь судовладельца.

— Успеется, — спокойно возразила цветочница, к великому изумлению молодого человека. — Еще целая неделя впереди. Мы не опоздаем, если даже раздобудем деньги в последнюю минуту.

Минуло еще два дня. Мариус в конце концов добился своего, и Фина отпустила его на службу. Молодые люди решили в будущий понедельник отправиться в Экс. Цветочница говорила об этой поездке так, словно выкуп Филиппа лежал у нее в кармане.

Мариус отправился в контору, где г-н Мартелли принял его с отеческой добротой. Судовладелец хотел дать ему еще неделю отпуска, но молодой человек заверил его, что работа пойдет ему только на пользу. Зная, что дня через два-три ему придется попросить крупную сумму, он не мог глядеть в глаза г-ну Мартелли: ему было неловко. Судовладелец смотрел на Мариуса с тонкой улыбкой, и это немного смущало юношу.

— Я видел мадемуазель Фину, — сказал г-н Мартелли, провожая его до самой конторы, — прелестная девушка, с душой и сердцем… Любите ее крепко, друг мой.

Он еще раз улыбнулся и оставил Мариуса одного; с радостным чувством вошел молодой человек в комнату, где провел так много дней в труде. Снова вступил он во владение своим маленьким хозяйством, ему было приятно сесть за стол, притронуться к перьям и наваленным на столе бумагам. Он снова вернулся к своей привычной жизни, после того как был на волосок от смерти.

Комната, в которой он работал, была расположена напротив квартиры судовладельца. Случалось, что посетители по ошибке стучались в дверь конторы. И в это утро, едва он принялся за дела, как кто-то два раза осторожно постучался.

— Войдите, — крикнул он.

На пороге вырос человек в длиннополом черном сюртуке. У незнакомца было бритое лицо, мягкие движения, смиренные и вкрадчивые манеры церковнослужителя.

— Могу я видеть мадемуазель Клер Мартелли? — спросил он.

Мариус ничего не ответил; пристально вглядываясь в него, он старался вспомнить, где уже видел этого святошу. Незнакомец после некоторого колебания вытащил из бездонного кармана своего сюртука какую-то книгу в футляре.

— Я принес молитвенник, который мадемуазель вчера вечером забыла в исповедальне, — продолжал он фальцетом.

Мариус все еще ломал себе голову: «Черт побери, где же я видел эту ханжескую физиономию?» Видимо, прочитав в его глазах этот немой вопрос, человек прибавил:

— Я ризничий из церкви святого Виктора.

При этих словах Мариуса сразу осенило. Он вспомнил, что видел этого мозолившего ему глаза субъекта в тот день, когда зашел в ризницу к аббату Шатанье. Это дало толчок его мыслям, и он словно по наитию в свою очередь спросил:

— Вас, верно, послал сюда господин Донадеи?

— Да, — ответил ризничий, слегка замявшись.

— Ну что ж! Дайте молитвенник, я передам его мадемуазель Клер.

— Видите ли, господин аббат строго наказывал не отдавать его никому, кроме барышни.

— Он будет у нее через секунду. Барышня, пожалуй, еще спит, как бы вы не разбудили ее.

— А вы твердо обещаете выполнить мое поручение?

— Конечно.

— Скажите барышне, что господин аббат нашел вчера этот молитвенник у себя в исповедальне и велел мне отнести его… А еще господин аббат велел кланяться барышне.

— Будьте покойны, все скажу.

Ризничий положил молитвенник на письменный стол и с поклоном вышел из комнаты. Даже закрывая за собой дверь, он все еще колебался.

После его ухода Мариус, удивленный настойчивостью, с какой ризничий старался проникнуть к мадемуазель Клер, стал смутно припоминать похвалы, какие расточал перед ним Донадеи по адресу юной сестрички г-на Мартелли. Глядя на молитвенник, он терялся в догадках, в туманных домыслах.

Непроизвольным движением потянулся он за молитвенником и вынул его из футляра. То была толстая, почти квадратная книга в роскошном переплете — узорное серебряное тиснение на углах и вышитые инициалы «К. М.» посредине.

Мариус разглядывал книгу, вертел ее в руках и вдруг заметил выглядывавший из золотого обреза тоненький кончик бумаги. Побуждаемый любопытством, он открыл молитвенник, и оттуда выскользнул сложенный вчетверо листок — крохотная розовая записочка, издававшая еле уловимый запах ладана. Мариус намеревался положить записку обратно в книгу, но, взяв ее в руки, увидел на ней букву «Д» и выпуклый крест. Не задумываясь, он быстро развернул ее и прочел следующее:

«Дорогая душа, чье спасение вверено мне волею всевышнего, внемлите, молю вас, тому, что задумано мною в неустанном попечении о вечном блаженстве вашем. Я не посмел поведать вам словесно замысел мой, из боязни чересчур поддаться чувству поклонения, кое вы рождаете во мне своей непорочностью.

Нельзя вам больше оставаться в доме брата, в этой обители нечестивых. Ибо брат ваш предался служению поганым идолам современности. Идемте, идемте со мной. Мы удалимся в пустыню. В руки господа бога нашего вручу я вас.