Ясность - Анри Барбюс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я скажу то, что надо сказать: я ставлю Республику выше Франции. Франция - это мы; Республика - это мы и другие. Общие интересы должны быть поставлены выше интересов национальных, потому что они неизмеримо выше. Но если мы смеем утверждать, - как это столько раз утверждали, - что национальные интересы тождественны с общими интересами, то очевидно и обратное, - это ясно, важно и решающе: общее благо таит в себе благо каждого. Франция может процветать, хотя бы мир и не процветал, мир не может процветать, если не процветает Франция. Взволнованный разум воссоздает из неоспоримых реальных данных, окружающих нас со всех сторон, тревожащую дилемму, которую Паскаль пытался поставить, как рычаг в пустоте: с одной стороны, я могу все проиграть, с другой - я могу все выиграть.
* * *
На холме Шатенье, среди красоты этих мест, излюбленных мною, у скрещения четырех дорог, я увидел новый мир, - не потому, что произошли новые события, но потому, что глаза мои открылись.
Я, ничтожный, вознагражден тем, что один из всех проследил заблуждение до конца, до его скрижалей, и открыл наконец всю простоту истины и ясность широких горизонтов. Откровение кажется мне еще настолько грозным, что молчание людей, скученных под крышами, внизу, у моих ног, сковывает меня и пугает. И если, кроме этого робкого осознания истины, у меня нет слов, чтобы высказать ее, то лишь потому, что каждый из нас прожил больше, чем одну свою жизнь, и потому, что века тьмы, унижения и рабства воспитали меня, как и других, рабом.
Истина устанавливается осторожно, но она - истина, и бывают минуты, когда логика вовлекает нас в свой божественный вихрь. В этом неустроенном мире слабость некоторых парализует силу всех, и с тех пор как одного культа воинствующего бога и покорности судьбе стало недостаточно, чтобы освятить неравенство людей, в мире царит традиция, догмат слепого обожествления того, что было, и того, что есть: бог без головы. В мире, грубой силой и обманом, царят эксплуататоры.
Не знаю, что будет с нами. Надолго ли еще хватит пролитой крови, слов, потраченных на то, чтобы внушить людям искусственный идеал, чтобы принудить массы осуществлять нелепость?
Мы уходим. Впервые с тех пор, как я вернулся, не опираюсь я на Мари. Она опирается на меня.
XXI
НЕТ!
Торжественное открытие нашего Музея войны - знаменательное событие последних дней - переполняет Крийона радостью.
Первый зал деревянного, расцвеченного флагами здания, построенного муниципалитетом, отведен под выставку картин и рисунков любителей из высшего общества на тему войны. Много экспонатов было прислано из Парижа.
Крийон, парадно разодетый, купил каталог, продававшийся в пользу раненых, и умиляется составом участников. Он говорит о титулах, гербах, коронах и вникает в тонкости дворянской иерархии. Он даже спрашивает, глядя на картины:
- А кто же во Франции талантливее, графини или герцогини?
Он поглощен этими вопросами и, впиваясь глазами в нижний уголок картины, разбирает подписи.
В зале, соседнем с комнатой, где блистает эта выставка автографов, давка.
Вдоль стен идут подмостки, на которых красуются трофеи: остроконечные каски, ранцы, обшитые рыжеватой шерстью, осколки снарядов.
В витрине полное обмундирование германского пехотинца - разрозненные вещи, на некоторых пятна.
В зале несколько раненых из запасного госпиталя в Вивье. Солдаты ходят по залам молча. Многие пожимают плечами. Но перед призраком немецкого солдата один из них пробурчал:
- У-у, свинья!
В целях пропаганды под стеклом выставлено письмо, найденное в кармане убитого врага, и рядом - перевод, подчеркнуты строки: "Когда же кончится эта проклятая война?" Письмо от жены; она сокрушалась по поводу возрастающих расходов на содержание маленького Иоганна. В конце страницы сентиментальный рисунок - наглядное доказательство нарастающей любви к мужу.
Как проста и обнажена действительность! Ни один разумный человек не станет оспаривать, что существо, личная жизнь которого вывернута здесь наизнанку и кровью и потом которого пропитаны, быть может, эти лохмотья, не несет ответственности за то, что в его руках было ружье и дуло наведено было в определенном направлении. Глядя на эти останки, я думаю, и у меня создается непоколебимое убеждение, что толпа нападающая так же неповинна, как и толпа обороняющаяся.
На доске, затянутой красным, рядом с простой этикеткой: "Укрепления Блан, 9 мая" - погнувшийся французский штык.
Штык - оружие, которое вонзают в тело, - погнулся!
- Какая прелесть! - говорит молодая девушка из замка.
- Да, брат, не видно, чтобы они гнули штыки!
- Ничего не скажешь, мы первые солдаты в мире, - говорит мясник Рампай.
- Мы показали прекрасный пример всему миру, - говорит сенатор с бойкими глазами.
Вокруг штыка оживление. Молодая девушка, прекрасная и сияющая, не может от него оторваться; вот она дотрагивается до него пальцем и вздрагивает.
Она не скрывает радостного волнения.
- Я шовинистка, каюсь! Я в этом безудержна. Шовинистка и поклонница военных!
Все вокруг одобрительно кивают головами. Подобные чувства никогда не кажутся безудержными - речь идет о вещах священных.
А я, в ночи, нависшей внезапно, и в буре агоний, затихающей на земле, вижу - чудище в образе человека и в образе птицы вытягивает над ней свою пугающую голову, скальпированную короной, и хрипло клекочет: "Ты не знаешь меня, ты ничего не знаешь, но ты мне подобна".
Девушка идет дальше в сопровождении молодого офицера, ее жизнерадостный смех возвращает меня к действительности.
Каждый, кто останавливается перед штыком, говорит одно и то же, и в глазах одна и та же гордость.
- Разве они сильнее нас? Куда там... Мы их сильнее!
- У нас неплохие союзники, но их счастье, что решительный удар будет нашим делом.
- Ну, понятно.
- Да, да, одна надежда - французы. Мир дивится на нас. А мы-то всегда себя ругаем.
Я держусь в стороне. Я здесь - пятно, я точно какой-то зловещий пророк. Я несу в себе уверенность, от которой сгибаюсь, как от ноши ада: поражение, только оно одно может открыть миллионы глаз!
Кто-то говорит брезгливо:
- Германский милитаризм...
Это высший аргумент, это формула. Германский милитаризм гнусен и должен исчезнуть. С этим согласны все: сапог юнкеров, кронпринцев, кайзера, и камарилья интеллигентов и дельцов, и пангерманизм, жаждущий окрасить Европу в черное и красное, и чуть ли не скотское рабство народа германского должны исчезнуть. Германия - оплот самого остервенелого милитаризма. С этим согласны все.
Но те, которые создают общественное мнение, злоупотребляют этой солидарностью, ибо они отлично знают, что как только простодушные сказали: "Германский милитаризм", - они сказали все. Они ограничиваются этим. Они смешивают два слова, отождествляют милитаризм с Германией: если Германия потерпит поражение, этим все будет сказано. Так сочетают ложь с истиной и мешают нам разглядеть, что в действительности милитаризм существует всюду, более или менее лицемерный, либо неосознанный, но готовый пожрать все, что можно пожрать. Подстрекают общественное мнение, утверждая: "Преступление думать о чем-либо, кроме победы над врагом - Германией". Но беспристрастный должен ответить: преступление думать об этом, потому что враг не Германия, а милитаризм. Я знаю; я уже вне власти слов, которые можно подменять одно другим.
Либеральный сенатор нарочно громко говорит о том, что народ держался молодцом, ибо в конце концов он спас нашу ставку в игре, и придется его наградить за хорошее поведение.
Другая фигура из той же группы - мануфактурист, поставщик на армию говорит о "славных ребятах в окопах" и добавляет тише:
- Покуда они нас защищают, все хорошо.
- Они будут вознаграждены, когда вернутся, - отвечает старая дама. Они прославятся: начальников произведут в маршалы, а их пригласят на праздник с королями.
- Ну, а многие не вернутся.
Вот несколько новобранцев призыва шестнадцатого года, скоро их отправят на фронт.
- Славные ребята, - говорит благосклонно сенатор, - но бледноваты немного. Подкормить надо, подкормить!
Чиновник из министерства подходит к сенатору и говорит:
- Наука военной подготовки еще в зачаточном состоянии. Мы принимаем спешные меры, но это организация, рассчитанная на долгий период, и полный эффект она даст только после войны. В будущем мы начнем обучать их с детства и создадим солдат стойких и здоровых как морально, так и физически.
Закрывают. Музыка: порыв военного марша. Какая-то женщина восклицает, что марш действует на нее, как шампанское.
Посетители разошлись. Я замешкался, чтобы посмотреть на разукрашенное флагами здание Музея войны при закате солнца. Это храм. Придаток церкви и ее подобие. Я думаю о крестах, которые с куполов церквей сгибают шею живым, связывают им руки и закрывают им глаза, и о тех крестах, которые белеют на могилах фронтовых кладбищ. По вине этих храмов народы в сомнамбулизме снова начнут в будущем разыгрывать огромную и мрачную трагедию повиновения. По вине этих храмов тирания финансистов и промышленников, самодержцев и королей (а все те, кого я встречал на своем пути, - это либо сообщники, либо марионетки в их руках) завтра снова начнет расцветать на фанатизме штатских, на усталости вернувшихся, на молчании убитых. (Когда войска будут проходить под Триумфальной аркой, кто увидит, - а это все же будет отчетливо видно, - что французские гробы, растянувшись на десять тысяч километров, проходят тоже!) И флаг по-старому будет реять над своей добычей, вот этот самый флаг, который торчит над фронтоном и от дыхания ветра извивается, принимая в сумерках то форму креста, то форму косы в руках смерти!