История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10 - Джованни Казанова

— Первый король Швеции, который назвался Густав; это очень чистая анаграмма для Августа.

— Это прямо анекдот. Где вы это нашли?

— В манускрипте профессора Упсалы в Вольтенбюттеле.

Король рассмеялся от всего сердца, сам, в начале этого ужина, также процитировавший манускрипт. Но посмеявшись, он снова вернулся к разговору, спросив у меня, в каких трудах Горация, не манускриптах, но хорошо известных, я нашел особую деликатность, использованную для того, чтобы сделать свою сатиру приятной.

— Я мог бы, сир, процитировать несколько, но вот вам, для примера, эта, которая кажется мне вполне прекрасной и при этом простой: Coram rege, — говорит он, — sua de paupertate tacentes plus quam poscentes ferent[21].

— Это правда, сказал король, улыбаясь, и м-м Шмит спросила у епископа перевод этого пассажа. «В присутствии короля, — сказал он ей, — те, кто не говорит о своих нуждах, получат больше, чем другие, которые об этом говорят».

Дама сказала, что мысль не кажется ей сатирической. После сказанного, я должен был молчать. Король также повернул разговор к Ариосто, сказав мне, что хотел бы, чтобы мы разобрали его вместе. Я ответил ему с поклоном, — вместе с Горацием: Tempora queram[22].

Назавтра, на выходе от мессы, великодушный и слишком несчастный Станислав Август, протягивая мне руку для поцелуя, передал мне небрежно сделанный сверток, сказав поблагодарить Горация и никому об этом не говорить. Я нашел там двести золотых дукатов и оплатил мои долги. С этого дня я приходил почти каждое утро в место, называемое «гардеробная», где король, когда его причесывали, охотно разговаривал с теми, кто приходил туда для развлечения. Но он и не думал говорить об Ариосто. Он понимал по итальянски, но недостаточно, чтобы на нем говорить, и еще менее, чтобы наслаждаться великим поэтом. Когда я думаю об этом властителе и о его высоких качествах, мне кажется невозможным, что он совершил столько ошибок, будучи королем. Та, что он пережил свою родину, может быть, наименьшая. Не имея друга, который захотел бы его убить, смею сказать, он должен был убить себя сам; но ему не было нужды искать палача среди своих друзей, потому что, вслед за Костюшко, одних русских было бы достаточно, чтобы отправить его в бессмертие.

Варшава стала блистательной во время карнавала. Иностранцы стекались в нее со всех углов Европы с единственной целью увидеть счастливого смертного, который стал королем, при том, что не мог бы догадаться, что он им станет, когда был в колыбели. Повидав его и поговорив с ним, каждый соглашался, что он опровергает тех, кто считает Фортуну слепой и глупой. Но он в высшей степени старался себя показать. Я видел, что он был обеспокоен, когда знал, что в Варшаве есть несколько иностранцев, которых он еще не видел. Не было, однако, никакой надобности ему представляться, потому что двор был открыт для всех, и когда он видел лица, которые были ему незнакомы, он первый обращался к ним со словом.

Вот факт, который произошел со мной к концу января, и мне кажется, я должен его описать, и читатель может сам судить о том, правильно ли я здесь мыслю. Речь идет о сне, и должен здесь признаться, что я никогда не мог удержаться от некоторого суеверия.

Мне приснилось, что я обедаю в хорошей компании, и один из сотрапезников бросает мне в лицо бутылку, так что я обливаюсь кровью, и что я, воткнув шпагу в тело обидчика, сажусь в коляску, чтобы уехать. Это все; но вот чем отозвался мой сон в тот же день.

Князь Карл Курляндский, прибыв в эти дни в Варшаву, пригласил меня пообедать вместе с ним у графа Понинского, тогда коронного метрдотеля, того самого, что впоследствии заставил много о себе говорить, сделался князем, затем был выслан и жестоко опозорен. Он держал в Варшаве хороший дом, и у него была очень любезная семья. Я никогда с ним особо не дружил, так как он не был любим ни королем, ни его родственниками.

Посередине обеда бутылка шампанского разорвалась, при том, что никто к ней не прикасался, и осколок, попав мне в лицо, перерезал мне вену, откуда кровь, быстро вытекая, залила мне лицо, мою одежду и стол. Я вскочил, вместе со всеми остальными, мне быстро наложили повязку, сменили скатерть и сели обратно за стол, чтобы продолжить обед. Это все.

Я был поражен, но не самим фактом, а вспомнив свой сон, о котором, если бы не этот маленький случай, я бы и не вспомнил. Другой, может быть, рассказал бы в компании про сон, но я всегда слишком боялся прослыть визионером или дураком. Я и сам не обратил на него особого внимания, так как мой сон отличался от события в основных обстоятельствах. Два других сбылись несколько месяцев спустя.

Ла Бинетти, которую я оставил в Лондоне, прибыла в Варшаву со своим мужем и танцором Пик. Они прибыли из Вены и направлялись в Петербург. Она имела рекомендательное письмо к князю, брату короля, генералу на службе Австрии, который был тогда в Варшаве. Я узнал обо всем этом в день ее прибытия, ужиная у князя Палатина, из уст самого короля, который сказал, что за тысячу дукатов хочет пригласить их остаться в Варшаве на неделю, чтобы посмотреть их танец.

Озаботившись ее увидеть и сообщить первым эту прекрасную новость, я направился в гостиницу «Де Вильерс» на следующий день рано утром. Очень удивленная тем, что видит меня в Варшаве, и еще более новостью, что я ей принес о тысяче дукатов, что посылает ей фортуна, она позвала Пика, который усомнился в этом; но полчаса спустя сам князь Понятовский пришел сообщить ей о желании Е.В., и она согласилась. В три дня Пик поставил балет, и одежды, декорации, оркестр, фигуранты — все было готово, при старании Томатиса, который не пожалел ничего, чтобы понравиться щедрому хозяину. Пара так понравилась, что ее оставили на год, дав ей карт бланш, но это не понравилось Катэ, которую Ла Бинетти не только затмила, но и утянула себе ее поклонников. По этому случаю Томатис учинил Ла Бинетти всякие театральные неприятности, которые привели к тому, что две первые танцовщицы стали непримиримыми врагами. Ла Бинетти в десять-двенадцать дней завела очень элегантный меблированный дом с простой и серебряной посудой, погреб с изысканными винами, превосходного повара и толпу обожателей, среди них стольника Моссинского и коронного подстольника Браницкого, друга короля, который жил в соседних с ней апартаментах.

Партер театра разделился на две партии, потому что Катэ, несмотря на то, что ее талант ничего не стоил по сравнению с талантом новой актрисы, не считала, что должна уступать ей свое место. Она танцевала в первом балете, а ла Балетти во втором, и те, кто аплодировал первой, молчали при появлении второй, и точно так же партия второй была нема на танце первой. Обязательства, что я имел перед ла Бинетти, были очень значительные и очень давние; но я испытывал долг еще более сильный перед ла Катэ, за которой стояла вся семья Чарторыжских и все, с нею связанные, вместе со всеми теми, кто от них зависел; среди них — князь Любомирский, Стражник короны, который меня уважал и поддерживал, и был ее первейший обожатель. Таким образом, было очевидно, что аплодируя ла Бинетти, я не могу дезертировать, не вызвав негодование у всех тех, кому должен оказывать самое большое внимание.