Каменный город - Рауф Зарифович Галимов

...Ночь, ночь... Время раздумий, время бесед с самим собой... Жива ли еще в тебе сила ярости, с которой ты вступил в настоящую жизнь, Муслим? Если сжимаются кулаки, если сердце бьется совсем неровно, — значит, жива...

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Голос Эстезии Петровны бывал по утрам особенно переливчат.

Бурцев брился перед зеркальной дверцей шкафа и слышал, как она возится на кухне, напевая с каким-то раскованным, ликующим задором:

Эй, дружней, звончей, бубенчики,

Заливные голоса.

Эх ты, удаль молодецкая,

Эх ты, девичья краса.

Хлопнула дверь, что-то упало и покатилось по полу, ударила из крана вода. И звучала с грудными переливами, подмывала на бесшабашность лукавая песня.

Глянут в сердце очи ясные —

Закружится голова.

С милым жизнь — что солнце красное,

А без мила — трын-трава.

Бурцев, намочив одеколоном полотенце, обтер до лоска загоревшие щеки и закурил. Все в нем звенело и влеклось к этому голосу, без которого он уже не мыслил свою жизнь, и в то же время что-то мешало немедленно выскочить в коридор. Стараясь не шуметь, он отодвинул стул и присел у окна, чувствуя, как гулко колотится сердце.

Зашуршала по дорожному шлаку машина, коридор наполнился топотом ног и утренними, несдерживаемыми голосами.

— Товарищ засоня, вы намерены ехать на дачу?.. — пропела у дверей Эстезия Петровна.

Бурцев торопливо притушил сигарету и вышел.

— Готов, э? — заулыбался Муслим, протягивая руки. Между ним и Ильясом протиснулся шофер Миша.

— Возьмите ключи от машины, Дмитрий Сергеевич, — сказал он. В это воскресенье сестра Миши выходила замуж, и было условлено, что машину поведет Бурцев.

— Постой, постой, Миша, — всполошилась Эстезия Петровна. — Пойдем-ка, открой багажник... Мне нужно положить кое-что... Ильюша, идем, помогай!..

Распрощались с Мишей, пожелав ему хорошо погулять на свадьбе, и стали усаживаться в машину.

— А ты умеешь, э? Не перевернешь? — шутливо допытывался Муслим. — В милицию не попадем?..

— Я же танкист... Права имею, — отбивался Бурцев. — Вот выгонят из директоров — пойду в шоферы... Ты только дорогу показывай, довезу...

— Дорогу буду показывать я, — заявила Эстезия Петровна, усаживаясь рядом с ним и оправляя на коленях платье. От суетливой беготни над верхней губой ее проступил мелкими каплями пот.

Бурцев повернул голову и, встретив ее доверчивый взгляд, медлил завести мотор.

— Что, не заводится? — спросила она с мягкими интонациями, не относящимися к смыслу сказанного, и слегка повела глазами на заднее сиденье. Бурцев улыбнулся, вдохнул всей грудью воздух, показавшийся хмельным, и тронул машину с места. В конце концов она — рядом, и хватит с него пока и этого...

Неслись навстречу, сверкали влажным асфальтом воскресные улицы, казавшиеся шире обычного оттого, что на них было меньше автомашин. Нарядно цвели вдоль обочин белые флоксы и красные гладиолусы. В далекой перспективе улиц почти невесомой громадой вздымались снеговые горы, похожие на декорацию из подсиненного холста.

Ровно гудел мотор, заглушая голоса Муслима и Ильяса, шуршавших сзади листами свежих газет. Эстезия Петровна сидела молча, жмурясь от встречного ветра; лишь горячо поблескивали меж сведенных ресниц карие радужины глаз. Изредка она наклонялась к Бурцеву, указывая нужный поворот, и молчаливым признанием их общей тайны казалось ему прикосновение ее теплого плеча. Он почти не смотрел на нее. Положив руки на мелко подрагивающую баранку руля, с некоторым напряжением следил за дорогой: сказывалось долгое отсутствие практики.

Миновав железнодорожный виадук, выехали на Луначарское шоссе — в полосу пригородных садов. Местами деревья совершенно смыкались над дорогой, и на ветровом стекле, как узоры калейдоскопа, шевелилась пятнистая тень листвы; местами зеленая галерея обрывалась, и тогда выбегали к самой дороге глинистые откосы тоскливо-желтого цвета, слепяще-голые под ярким солнцем. Но даже для беглого взгляда было заметно, что здесь — царство зелени: рвущейся вверх и вьющейся понизу; темной и светлой; самых различных оттенков, начиная с золотистых тонов узких, мягко изогнутых листьев персика и кончая ядовито-зеленым цветом твердых листьев айвы. Все это зеленое богатство буйно выпирало из-за глиняных дувалов, будто выпихнутое напором солнечных лучей. Щедрая земля, щедрое солнце, щедрые на труд люди... Бурцев, не отдавая себе отчета, всем сердцем принимал эту жизнь, растворялся в ней — и был далек от того, чтобы смотреть на окружающий мир глазами любопытствующего гостя.

Выметнув из-под колес мелкую, как пудра, пыль, которая тут же обволокла машину клубящимся туманом, свернули на проселок.

Когда въехали во двор дачи, глазам прибывших открылась забавная картина: на неизменной в узбекских дворах суфе стояла Рофаат и, беря из пригоршни темные вишенки, одну — отправляла в рот, другую — кидала взъерошенной пестрой клушке, которая нелепо подпрыгивала, стараясь по-собачьи поймать ягоду на лету. Рофаат смеялась...

От дымящегося очага спешила Хайри в развевающемся голубом платье. Голова ее была повязана голубым же марлевым платком.

— Хай, Рофаат, зачем ты ее выпустила? — крикнула она и взмахнула половником. — Кыш, чтоб тебе иссохнуть!

— Э-э, Хайри, брось воевать, принимай гостей, — сказал Муслим, вылезая из машины.

Хайри затопталась на месте, не зная, куда девать половник, бросила его на суфу и пошла навстречу гостям.

— Добро пожаловать, добро пожаловать... — говорила она, одергивая платье. — Заходите, заходите...

— Узнаете Димку? — шагнул к ней Бурцев, раскрыв объятия. Ему казалось, что сам он узнал бы Хайри, хоть время и изменило ее. В свои сорок с небольшим лет она выглядела еще довольно молодо, и гранатовый румянец по-прежнему проступал сквозь смуглоту щек. Несколько старил ее повязанный по-старушечьи платок.

— Вай, Димка... — произнесла Хайри, приглядываясь, и обняла его. — Здравствуй... Все ли у тебя хорошо? Здоров ли?.. Большой стал... Старый...

— Я — старый?.. — возмутился Бурцев и, подхватив ее под мышки, поднял в воздух.

— Вай, шайтан, уронишь! — засмеялась Хайри, отбиваясь. — Ладно, молодой!..

Рофаат высыпала из ладони все вишни и, подлетев к Эстезии Петровне, расцеловалась с ней. Затем, откинув голову, дичливо взглянула на Бурцева. Почти сросшиеся на переносице брови и разделенные