Венера в мехах (сборник) - Леопольд Захер-Мазох

– Будешь ли ты продолжать свой рассказ? – спросил я ее после некоторого молчания.

– Да. Мне приятно рассказывать ему. На душе становится легче. Я так хорошо читаю в его сердце, губы мои так и шевелятся и сами передают ему то, что видит душа.

– Как можешь ты, – спросил я, – рассказывать так связно и так обстоятельно и сообщать с таким вниманием мельчайшие подробности, каждое слово, каждый звук голоса, каждое движение и вместе с тем оставаться такой равнодушной, как будто и нет речи о тебе?

Ольга покачала головой. Улыбка пробежал по ее лицу.

– Ведь, в самом деле, тут не обо мне идет речь, – простодушно ответила она, – а об Ольге. Я вижу ее так же, как и других людей, и вижу все, о чем говорю, так, как будто оно происходит в эту минуту. Она не может понять меня. Пространство и время для меня не существуют; в моих глазах прошедшее и будущее то же, что и настоящее, и все разом представляется мне. Когда я смотрю на Ольгу, утопающую в подушках своей оттоманки с французским романом в руках, то я в то же время вижу, как кунья опушка ее кофточки приподнимается от ее дыхания, как золотисто-зеленая муха летает около ее головы, замечаю и паука, который с потолка подкарауливает муху.

Ольга прислонилась к простенку у окна и заложила руки за затылок.

– Рассказывать ли далее?

– Прошу тебя.

– То, что я вижу теперь, так грустно. Ольга перестала чувствовать себя счастливой. Муж любит ее и оберегает свое счастье с безграничным недоверием; он хочет, чтоб жена его всецело принадлежала ему, ему одному. Он удалил из дома всех своих прежних друзей и знакомых; он не терпит чужих юбок в своем доме – это его выражение, – он ненавидит многословные толки о людях и вещах, книгах и политике с теми, понятия которых не согласны с его образом мыслей. Он только и живет что для жены и детей; сам учит детей и играет с ними.

Но его молодой жене становится скучно в мрачном доме, окруженном темными тополями. Шип засел в ее гордом и тщеславном сердце, и она сама еще глубже вонзает его; ежедневно рана ее становится опаснее. Ее называли лучшей танцоркой, и это льстило ей, но теперь, когда ей напоминают об этом, ей становится грустно и больно. С кем ей танцевать? Иногда она возьмет на руки своего младшего ребенка, кружится с ним по комнате, поет – и вдруг слезы брызнут из ее глаз.

Она срисовывает с натуры, соображает и набрасывает сцены из книг, которые читала со своим мужем. Он внимательно рассматривает ее рисунки и потом только и скажет: «Это хорошо, я нарисовал бы не лучше тебя». И чем справедливее его замечания, тем обиднее они кажутся ей. Она сядет за фортепиано, играет Моцарта, Бетховена и Мендельсона – для кого? Она поет песни Шуберта, его прелестную серенаду, – кто восхищается ею? Разве иногда крестьянин остановится под ее окном, возвращаясь с жатвы, или муж сидит и курит на диване, придя с поля усталый.

Она прекрасна и замужем еще более похорошела. Лицо ее стало оживленнее, осмысленнее, характеристичнее и гармоничнее; формы ее поистине стали царские – для кого? Одно зеркало говорит ей это, более никто. Мужу это никогда и в голову не приходит. Разве ей не довольно его любви, преданности и почитания?

Она со вкусом одевается – для кого? Для крестьянки, которая приносит ей грибы, для егеря, который вслед за барином таскает застреленных уток, для кормилицы и няньки? Для своего мужа? – Он находит это совершенно естественным. Он ведь дал за нее высокую цену; не купит ли он ее ценою всего своего состояния и свободы?

Он хочет, чтоб жена его всегда была прекрасна, и он любит приятную обстановку во всем, что принадлежит ему. Она обязана быть прекрасной; какая тут заслуга, если она умеет возвысить свои прелести уменьем одеваться? Она благородно держится в седле, храбро перескакивает через рвы и заборы – кто удивляется ей? Наверно, не муж; он стал бы презирать ее, если бы она была труслива; напротив того, он напоминает ей о детях. Она испытывает то же, что актер, которому приходится играть в пустой зале, и наконец от ярости зубы ее стучат и слезы ее смачивают подушки в бессонные ночи.

Раз муж ее замечает, что она не в духе и что лоб ее никак не сглаживается.

– Ты что-то грустишь, – говорит он ей через несколько дней, – я придумал тебе новое развлечение, которое может доставить тебе удовольствие, – и, улыбаясь, подает ей красивое ружье, только что выписанное им из города. – Выучись стрелять и ходи со мной на охоту. Как нравится тебе эта мысль?

В эту минуту все было забыто. Ольга в восторге кинулась ему на шею и поцеловала его жесткие щеки.

– Я сейчас же хочу начать учиться, – вскричала она, – нынче же!

– Хоть нынче, если ты прикажешь.

Мишель был всегда очень любезен.

– Перед обедом, если можно, – просила Ольга.

– С удовольствием, только оденься.

– Нет, сейчас, сейчас, – боязливо сказала она, – но теперь тебе некогда.

– У меня всегда есть время для тебя, – ответил муж, целуя ее в лоб.

Ольга заколола булавкой белый пеньюар на своей волнующейся груди и сбежала с балкона, взяв его под руку. Было теплое июньское утро; сухой воздух был пропитан бальзамическим ароматом сена; земля плавала в теплом золотом солнечном свете, и только изредка пробегала по ней тень легких белых облаков. На дороге, которая проходила мимо дома, купалась в пыли целая стая веселых воробьев.

Мишель осмотрел маленькое ружье, зарядил его, прицелился и потом вложил его в руку Ольги, приложил к ее щеке и нежно прижал ее палец к курку. Ольга прицелилась в яблоко, выглядывавшее между густыми зелеными листьями, потом в ласточку, которая порхала по земле.

– Ты поняла, как надо прицеливаться, – сказал ее муж, – теперь научись заряжать ружье.

Ольга с вниманием следила за патроном и зарядом.

– Теперь насади капсюль. Осторожно! Подними курок… Хорошо. Прицелься в то яблоко.

Ольга приложила ружье к щеке.

– Выше.

Раздался выстрел. Листья полетели.

– Теперь сама заряди. В другой раз выстрелишь удачнее.

Ольга схватила маленький патрон, всыпала порох в ствол, крепко придавила пробку, мелкую дробь и капсюль.

– Видишь ли ты воробьев на дороге? – спросил Мишель, который в это время все высматривал кругом.

– Да.

– Ну, так попытай свое счастье.

Ольга не задумываясь прицелилась в воробьев. Маленькие крикуны, растопырив крылышки, беспечно плавали в мягком, белом и теплом песке, ныряли в него и с шумом опять приподнимали свои запыленные головки, порхали, ссорились, катались и шаловливо, без всякого порядка, трещали между собой. Ствол блеснул. Крик более двадцати маленьких гортаней огласил воздух, густая стая шумно поднялась с дороги, полетела к живой изгороди и тяжело опустилась на нее, так что ветви ее погнулись. Ольга заликовала и бросилась на дорогу. Пять маленьких подстреленных негодяев лежали на месте, кровь их смешивалась с пылью, один из них еще барахтался, кружился, как волчок, и потом издох возле своих товарищей. Ольга быстро схватила их в свой пеньюар и побежала назад.

– Я застрелила пять воробьев, пять! – с детской радостью вскричала она. – Вот они!

Она вспорхнула на балкон, положила их на перила, одного возле другого, так, как кладут на поле брани тела павших солдат перед тем, как их хоронят, и с истинным удовлетворением смотрела на них.

– Пять, одним выстрелом, – все еще повторяла она, – это был удачный выстрел.

Мишель снова стал заряжать ружье. В этот промежуток времени Ольга притихла. Оперев свою голову на руку, она пристально смотрела на убитых птичек, и вдруг большие светлые слезы покатились по ее щекам.

– Что с тобой, – спросил ее муж, – ты никак плачешь?

Ольга зарыдала.

– Бедные создания, – вздохнула она, – как печально они лежат здесь; перья их слепились от крови, глаза помутились, они еще не остыли; какой вред сделали они нам? Наверно, у них остались в гнезде птенцы, которые ждут их и теперь издохнут от голода, а я лишила их жизни, которой не могу возвратить им! И всему причиной наша проклятая жизнь, наше уединение! От скуки человек рад сделаться хищным зверем.

Муж ее засмеялся. В эту минуту смех его показался ей отвратительно-грубым.

– Ты не хочешь понять меня, – вскричала Ольга, – и мне приходится яснее объясниться с тобою. Все это давно накопилось на моей душе; это не может продолжаться долее, если ты не хочешь сделать меня своею жертвой. Ты всех прогнал из дома; ты запираешь меня; каждая крестьянка пользуется большей свободой. Я не в состоянии выносить такой жизни, я захвораю или сойду с ума.

Она судорожно зарыдала. Муж молчал; он выстрелил из ружья и потом спокойно взошел в комнату. Она последовала за ним и стала к окошку, скрестив руки на груди.

– Ты ни слова не отвечаешь, – сказала она после нескольких минут, – видно, я даже не стою и ответа.

– Я никогда не говорю, не взвесив своих слов, – возразил муж. – Обдумала ли ты сама то, что ты мне сказала?