Возвращение красоты - Дмитрий Шишкин

— Ну и не надо больше, — говорю я.

Он смотрит на меня непонимающе:

— Но ведь два пятьдесят икона.

— Ну и ладно.

Тогда он понимает и обращается к женщине, которой дал пока для удобства подержать стопку отпечатанных «молитовок». Каждая по рублю.

— Дай ему… три дай…

— Да ничего… Я вот одну возьму, и хватит.

— Бери-бери… другим раздашь…

Время уже вплотную приближается к часу.

— Сейчас батюшка на обед пойдет, — говорит кто-то.

— А может и не пойти, бывает, что и не ходит вовсе.

Бабонька в цветастом платке сокрушенно качает головой:

— Как же он так?

— А вот так.

Вдруг: «Разойдитесь, разойдитесь, батюшка идет»… И я вижу отца Иону, выбирающегося из толпы. Первое, что бросается в глаза, — это невыносимая, тяжкая мука, серым пеплом подернувшая его лицо. Кажется, что он ничего не видит и не слышит от изнеможения. Но едва он выбирается, как тут же к нему подходят под благословение: один, потом другой, третий… Батюшка благословляет на ходу. Я, как во сне, отрываюсь от толпы и бреду следом. Вижу, как парень какой-то в свитере складывает ладони «лодочкой», принимает благословение, что-то спрашивает тихо, получает ответ и тут же отходит. Батюшка один. Я приступаю к нему:

— Батюшка, я в театре работаю, что делать? — и добавляю, почему-то тихо: — Уйти?

— Ну, конечно, лучше… — мимоходом отвечает он и дальше идет, бледный, усталый.

— Что «лучше», батюшка, — уйти?

— Поспокойнее найти… что-нибудь. — И уже другой кто-то подходит под благословение.

Значит, вот как… Я все еще по инерции плетусь следом, и какая-то неразрешенность гложет мне болезненно сердце. Я догоняю «процессию» и, улучив момент, снова обращаюсь с вопросом, мучительным, трудным для меня:

— Батюшка, а какую работу найти… чем заниматься? — спрашиваю, и тут же вопрос мой кажется мне неимоверно, провально глупым.

Отец Иона замедляет ход, как бы подыскивая ответ, и вдруг, остановившись, воздевает по-иерейски молитвенно руки. Через мгновение он говорит уверенно, твердо: «Молись, Господь определит!» — и заходит в трапезную.

Я стою, размышляя обо всем услышанном. На сердце у меня и тонкая боль оттого, что все — с театром покончено, и грусть оттого, что батюшка словно чужой, холодный, но и утешение оттого, что я получил определенный, четкий ответ на свой вопрос: молись, Господь определит!

Я знаю теперь, что делать, — молиться, а то, что Господь определит, — я верую несомненно.

Подходят люди: женщины с детьми, семинаристы, старушки — все ждут выхода старца из трапезной, и я думаю, что об одном я все-таки еще не спросил… Но как об этом сказать старцу, как попросить благословения?.. Ведь люди вокруг, а просьба моя кажется мне какой-то уж совершенной нелепицей, так что уже и соваться совестно. Надо же… А ведь горел этим, думал день и ночь… а теперь не знаю, как подойти… Вот беда.

Машина развернулась, проехала — микроавтобус бордовый, за рулем молодая женщина с модной короткой стрижкой, из другого мира как будто… Семинарист прошел с гладким лицом. «Бритый, или не растет ничего?» — думаю я рассеянно. Вот бабулька изумляется чему-то, всплескивает в разговоре руками… Я все это вижу, осознаю, но сам далеко — в своем, неразрешимом… Как подойти?! Так проходит минут пятнадцать-двадцать. Не раз я уже собирался уйти, но почти из упрямства оставался: ну неужели не смогу вот так подойти да и спросить?! Ведь если иначе — корить себя буду потом, не прощу себе… Нет. Надо, надо… и никакой другой священник меня на это не благословит.

Но вот обед закончился.

Выходит благообразный, почему-то думается, архимандрит (настоятель?), и мне показалось, что он ждет, что кто-нибудь подойдет под благословение. Но никто не подходит… и я не подхожу. «Архимандрит» проходит мимо, за ним потихоньку выходят после трапезы другие монахи… Но все ждут отца Иону, его одного… и я жду.

Вот он наконец появляется — высокий, худой, на лбу глубокие морщины, но лицо как будто посветлевшее, теплое. Он спускается по крыльцу и в какой-то момент делает такое движение, как будто ждет, что я к нему обращусь. Я делаю шаг навстречу, но меня опережают женщины, за ними подходят под благословение семинаристы, и вот наконец я приступаю в паузе и спрашиваю торопливо, сам не веря, что это я:

— Батюшка! Я хочу совершить паломничество по Крыму и описать его, благословите?

— Да, да… Написать, — говорит отец Иона как само собой разумеющееся. Я не верю своим ушам и переспрашиваю, словно батюшка мог не расслышать:

— Написать?

— Писать! — говорит батюшка отчетливо и благословляет. Я вижу уже в своих ладонях его благословившую бледную руку, целую ее и в порыве несказанного, умиленного благодарения пожимаю… как отцу… как брату… как матери!!! Я не могу передать это необыкновенное чувство, когда получаешь ответ на то, что волновало, звало тебя, может быть, всю жизнь.

Я отхожу. Отец Иона не торопится. Он стоит, беседует, благословляет детей, и я решаюсь подойти еще раз… Но как же теперь мне легко, как радостно, словно паришь над землей!.. Опять этот блаженный миг — пауза в разговоре.

— Благословите, батюшка, в дорогу!

Он, уже и вовсе оттаявший, улыбаясь, разламывает медленно своими благословенными, слабыми пальцами ломоть пшеничного белого хлеба, подает мне кусок и говорит:

— Хлебом и солью… на это дело!

Я отошел и только потом, позже понял или, может быть, просто поверил, что батюшка благословляет меня на дело — то, которое я так мучительно, долго искал в своей жизни. Дело, которым я мог бы смиренно и терпеливо поработать Богу. В дорогу — благословляет меня отец Иона. В путь!

Уже в воротах я вспомнил, что привез немного душистых, целебных трав. Но пока я доставал сверток, батюшка уже прошел в келейку. Осторожно, боясь, чтобы меня не приняли за «внеочередника», я попросил передать батюшке «травы из Крыма».

Поплыл по рукам сверток, а я развернулся, вышел за монастырскую ограду, истово с благодарением перекрестился и пошел своей дорогой. И вдруг — оживление за спиной, как будто зов. Я обернулся: не толпа — люди обращались ко мне: от кого, от кого травы?

— От Димитрия и Елены, — отвечаю и вижу — улыбаются люди… Не толпа — люди. Ну, стало быть, слава Богу за все!..

* * *

Схиархимандрит Иона (Игнатенко) скончался 18 декабря 2012 года. И несмотря на то, что по странному стечению обстоятельств на несколько дней отменили движение поездов в Одессу, несмотря на жестокий гололед, метель и резкое ухудшение погоды (такое впечатление, что сам отец Иона, смиренный монах, молился, чтобы его отпевание проходило как можно более скромно), — несмотря на все возникшие трудности, его похороны собрали не менее восьми тысяч народу. Служили три архиерея, у гроба в полном облачении предстояли человек двадцать священников, а сколько еще их было в толпе — одному Богу известно.

И вот что примечательно — в огромном храме, битком набитом людьми, во все время продолжительной, пятичасовой службы ни разу «вслух» не зазвонил мобильный телефон. Что тут сказать… Все эти восемь тысяч не были просто толпой, собравшейся «по случаю», но людьми, объединенными пламенной верой, любовью к Богу и к своему дорогому батюшке… папе… отцу — почившему схиархимандриту Ионе.

КЕЛЬЯ НА ЧЕРДАКЕ

Я ищу себе место для кельи… Наивно, наверное… возможно, нелепо, но я чувствую, что пропадаю в этом странном месте под названием город, и ничего не могу с этим поделать. И знаете, что я понял: чтобы не пропасть в городе совсем, нужно исчезать из него хотя бы на время… удирать хоть иногда… дышать иным воздухом. В конце концов, и Господь ведь уходил иногда на гору, может быть не столько нуждаясь в этом, сколько показывая нам пример…

Меня неудержимо тянет в благословенные края, в овеянную светлой тайной страну Дори с ее горами, древними покинутыми селениями и крепостями… Я храню в своем сердце то немногое, что знаю о ней… о православном народе, сметенном турецкими ордами… Я вижу следы жизни минувшей: вырубленные в скале пустующие и разрушающиеся храмы, кельи… Все это оживляет сердце и ум, заставляет устремляться в то время… которого больше нет. Но осталась вечность, и сердце чувствует, что эта благодатная вечность, наследниками которой, верю, стали многие из живших здесь, — она каким-то непостижимым образом питает и хранит, исполняет глубочайшим смыслом красоту этой горной страны с ее святыми руинами. Но это содержание открывается не всегда, так что и скалы, и кельи, и красоты окружающей природы — все это выглядит порой обычным, скучным и пустым: ну скалы, ну пещеры, ну красоты… ну и что. И вот это желание увидеть иначе, всмотреться, вслушаться чутко, приобщиться тому, иному и явственному, — вот это, пожалуй, главная причина, побуждающая меня искать себе место для кельи.

Я облазил уже все окрестности Мангупа, потому что Мангуп непременно должен быть рядом, на виду, как память о главном… но так ничего и не нашел подходящего.