Жизнь на краю земли - Жак-Ив Кусто

Габриэлла, жена Хосе Тонка, возможно, еще помнит время, когда океан был более щедр, а кауашкары вели жизнь более достойную и более счастливую. Мерседес, дочь, уже не помнит даже того времени, когда ее отец был хозяином собственной судьбы и жил свободным охотником на-свободных водах… Теперь, чтобы свести концы с концами, Хосе Тонка вынужден наниматься на работу на разработки Гуарельо. Морские кочевники давно уже перестали быть хозяевами в проливах.

Старый Панчоте, строитель лодок, с грустью думает о временах, когда кауашкары были счастливым народом, — до появления европейцев.

Роса одна из немногих женщин племени — хорошо знает, что ее народ теперь осужден на вымирание.

Несколько членов отряда «Калипсо» предпринимают новую экспедицию в проливы, надеясь встретить последних кауашкаров-охотников.

Когда мы с доктором Клэр-Василиадисом вошли в лачугу Хосе Тонка, чтобы снять его на кинопленку и расспросить индейца о его жизни и о жизни его предков, у меня возникло полное ощущение, что мы проникли в потайную нору старого, больного и ожесточенного зверя, чьи пугливые малыши сгрудились в углу. Упрямое лицо старика выражает только отчаяние и страх.

«Хосе, Габриэлла, сколько у вас было детей?» — спрашиваю я. Молчание… «Ну хорошо, не можете ли вы?…» — «Нет! Нет! Нет!» — говорит Тонка, не дожидаясь ни конца моего вопроса, ни перевода доктора Клэр-Василиадиса… «Ваш отец был охотником?» — продолжаю я. «Да», — отвечает Тонка. «А вы — вы тоже охотитесь?» Молчание.

Некоторое время на все вопросы Хосе Тонка отвечает только: «Нет! Нет! Нет!» Или делает вид, что не понимает, о чем идет речь… Он замкнулся в себе. Он не хочет слышать ни о тюленях, которых раньше было так много, ни о китах, у которых такое вкусное мясо, ни о моллюсках, за которыми во времена его юности женщины ныряли в ледяную воду… Одно только упоминание обо всех этих утраченных радостях причиняет ему боль. Он гонит их прочь, желая стереть из памяти, ибо воспоминания делают его теперешнюю жизнь еще более жалкой. Я прекрасно понимаю, что он не хочет воскрешать их. И я не настаиваю. У доктора Клэр-Василиадиса, как и у меня, к горлу подступает комок.

Мы уже собираемся покинуть хижину из покосившихся досок и толя, когда Хосе Тонка начинает говорить. Он рассказывает, как его отец — и даже отец его отца — охотились на оленя гуэмал, как они ловили тюленей, добывали выдр и грызунов. Лицо его оживляется. Кажется, он забыл, кто он есть сегодня, и вернулся назад, ко временам расцвета своего племени. У меня такое впечатление, что он грезит наяву. Да, кауашкаров осталось теперь только двадцать семь человек. Но они как будто снова превратились, по какому-то волшебству, в сильный, счастливый и полный жизни народ. Их многочисленные дети играют голышом на снегу, ожидая возвращения отцов, нагруженных добычей, и матерей, несущих корзины с вкусными моллюсками… Но эта иллюзия длится лишь какое-то мгновение. В своем желании изучать кауашкаров исследователи с «Калипсо» опоздали лет на пятьдесят. Сегодня Пуэрто-Эден — это смерть.

«Хосе Тонка, — спрашиваю я, — вы верите в бога?» — «В кого?»

Хосе неведомы мысли о высшем всемогущем существе. Однако в некотором смысле у кауашкаров была религия; и прибывшие европейцы не преминули навязать им свою веру (и даже не одну!)…

«Хосе Тонка, верите ли вы, что после вашей смерти какая-то часть вас останется жить?» — «Ха! ха! ха!»

Хосе смеется. Он относится к моим словам чуть ли не с насмешкой. Он не считает, что смерть может быть «началом другой жизни». Он совершенный материалист. По его мнению, душа — это выдумка, а загробная жизнь — одни только басни.

Признаюсь, подобные рассуждения у «дикаря» (по терминологии людей «цивилизованных») меня несколько удивляют. Разве мало мы слышали, мало читали в книгах профессиональных этнографов, что у всех примитивных народов есть своя мифология, религия, верования? Да я и сам мог убедиться в том, что у кауашкаров все это тоже было. И самое главное, что я вынес для себя из этого разговора, — тот факт, что здесь, как и повсюду, отдельные личности хотят мыслить свободно, что независимый дух проявляет себя при любых обстоятельствах. Человеческое общество везде рождает оригиналов, вольнодумцев, отщепенцев, инакомыслящих. И даже в этом бидонвиле Пуэрто-Эдена есть люди, которые мыслят независимо и смело.

Хосе Тонка, ты в своих лохмотьях напоминаешь мне великого Диогена, сидевшего голым в бочке на афинской агоре…

Прелестные мхи

«Хотя Хосе Тонка продолжает делиться с нами своими воспоминаниями, мы не отказываемся от намерения последовать за кауашкарами на охоту. Мишель Делуар и его товарищи, заблудившись в проливах, опоздали на первую встречу. Нам назначают вторую, и мы надеемся, что на этот раз не оплошаем.

Чтобы попасть на место встречи, мы должны, во-первых, обмануть бдительность военных. Несмотря на ухудшение экономической, социальной и политической ситуации в Чили, представители армии обращаются с нами по-прежнему очень мило и любезно — при одном условии: мы не должны плавать в проливах.

В последние дни к нам в „помощь“ был даже приставлен один военный. Его-то нам и придется обвести вокруг пальца.

В один из вечеров, пока другие члены отряда отвлекают его внимание, мы готовим три зодиака. Укладываем в них горючее, провизию, киноаппараты и кинопленки, а также навигационные приборы. На рассвете, пока наш солдат еще спит, быстро отчаливаем, чтобы он не успел сообразить что к чему.

В первом зодиаке Ги Жуа и Колен Мунье, во втором — Бернар Дельмот и в третьем — я. Двое суток мы будем бороздить узкие проливы на краю света, а на утро третьего дня встретимся на воде с кауашкарами.

Величественный пейзаж. Серые воды проливов, достигающих в ширину от десятков до сотен метров, мешаются с непрекращающейся холодной изморосью. С обеих сторон в море обрываются черные гранитные стены, за время этой экспедиции мы ни разу не увидим их вершин. Такое впечатление, что мы путешествуем по пустынным коридорам какого-то огромного дома, построенного великанами; потолок облаков, повисших над самой головой, едва ли не на высоте 50 м, еще более усиливает это впечатление…

Прошло всего несколько минут, как мы плывем этими коридорами, а все уже промокли до нитки, просушиться же нам удастся только по возвращении на „Калипсо“. Обрушивающиеся в каньоны порывы ветра пронизывают нас насквозь, но мы чувствуем себя как бы заново рожденными, вновь обретшими утраченную невинность. Четыре человека среди девственного простора…