Время ненавидеть - Измайлов Андрей

– Вы не видели Канавкина?

– Вроде туда пошел! Спросите у мужиков на растворном…

– Вы не видели Канавкина?

– Был тут, да куда-то пошел.

– Как он хоть выглядит?

– О-ох, молодой человек, пло-охо! Очень плохо. Вчера еще получку получил…

– Слушайте, что же мне за ним – по всей территории рыскать?! Приметы у него хоть есть?

– А как же! Есть! В очках и в ватнике!

– В мае – ватник? Ну, ладно! А это не Канавкин?

– Не-ет! Какой же это Канавкин!

– М-да, приметы. Сколько ему хоть лет?

– Шестьдесят.

– Да ты что! – подключается еще один. – Не больше сорока!

– Кана-авкину не больше сорока?! Да он только у нас на участке лет двадцать пашет.

Самое удивительное, что Канавкина все же удается найти через пятнадцать минут. Действительно, в очках и в ватнике. И, перекрикивая баритональный динамик на столбе, Гребнев втолковывает передовику, что ему надобно. А динамик вещает:

«Мы, делегаты XIX съезда ВЛКСМ, выражая мысли и чаяния комсомольцев, всех юношей и девушек нашей великой многонациональной Родины, обращаем слова безграничной любви и сыновьей благодарности к родной Коммунистической партии, ее боевому штабу – ленинскому Центральному Комитету, Политбюро ЦК, лично Генеральному секретарю ЦК КПСС, Председателю Президиума Верховного Совета СССР товарищу Леониду Ильичу Брежневу…».

И Канавкин, косясь на столб с динамиком, нехотя бубнит:

– Наша комсомольско-молодежная бригада, встав на трудовую вахту «60-летию СССР – 60 ударных недель», активно включилась… Особыми успехами в деле монтажа конструкций решено отметить двадцать восьмую неделю, посвященную Ленинскому комсомолу… Вместе с тем, нельзя не отметить…

А когда Гребнев отрубает: «Вы можете нормальным человеческим языком?», – передовик смолкает, глядит тоскливо и мимо: что, мол, тебе от меня надо! Гребневу надо, чтобы ему лапшу на уши не вешали: ведь, пока шел семь километров, ни одной машины – ни туда, ни обратно. Арматура, песок, цемент – не грибы, сами вокруг пансионата не вырастут, их привезти надо. Значит, простаивают. Значит, пусть и по каким угодно объективным причинам, но валяют дурака. Вот оно главное: стройка-то в завале, а нужна румяная зарисовка в духе времени о трудолюбивом Канавкине, который вот уже четверть века…

Канавкин на самом деле – четверть века… а что он один может сделать?! Да ему этот кавардак во где!.. – и горло ладонью режет. Втягивается в разговор, почуяв в Гребневе знающего человека, начинает костерить проектировщиков, смежников, поставщиков и вообще всех этих… – и тычет пальцем вверх, в динамик на столбе, который:

«Бесценные уроки непоколебимой идейной убежденности, большевистской стойкости и принципиальности, мужества и доброты, умения жить и бороться по-ленински, по-коммунистически черпает молодежь в ваших замечательных книгах «Воспоминания», «Малая Земля», «Целина», «Возрождение»…».

Получается жестко и по существу. Только вот румяной зарисовки не получается. А позже, в редакции, Парин укоризненно качает седоватой головой: «Ну разве так можно! Так же нельзя!». Он точно знает, что можно, что нельзя. У него жизненный опыт, он заранее все знает.

Тогда Гребнев вскипает, ломится к редактору и, плюхнув отпечатанный оригинал на стол, говорит все, что думает. А Парин входит следом и за спиной успокаивает мимикой: молод, горяч – вы-то помните, как с «Филипповым отчетом» было…

Редактор помнит. Гребнев помнит. Еще бы! Первый большой материал – и такая лужа! Вопрос только – кто его к луже толкнул? Но это уже второй вопрос. Теперь же Гребневу предписано выйти из кабинета и подождать, пока редактор не поговорит со своим заместителем.

Говорят… Говорят… Кот, Костя Пестунов, высовывает в коридор свои бандитские усы, потом и сам целиком появляется. «Опять?» – спрашивает-утверждает. Гребнев даже не кивает, просто смотрит. Говорят… «Вот тебе наплевать на мои слова, а я тебе который раз…» – начинает Кот в который раз. И не заканчивает – Гребнев на него опять просто смотрит. Кот разводит руками: вольному – воля! Втягивает голову обратно, дверь прикрывает, чудом не защемив собственные усы. Говорят…

Наконец выходит Парин – не с видом победителя, с видом старшего товарища, удрученного промахом младшего коллеги. Добра ведь желает!

– Сейчас не время пока, – говорит редактор Гребневу. – Материал хороший, но сейчас пока слишком острый. И у нас же Пленум ЦК на носу, ты же в курсе… Пусть полежит, а строчки я зачту. Договорились?

Договорились, если можно так выразиться. И уже три недели интервью с Канавкиным – под спудом. И никаких коктейлей, никаких приятных бесед. А уж про зуботычины (чтоб знали!) – и думать забудь. Но так хочется… изредка.

Однако не будет же Гребнев обо всем об этом – в регистратуру вываливать! И про юбилей не будет объяснять, что иногда на юбилей идешь не «Поздравляю!» кричать со всеми сопутствующими действами.

Вчера Хинейко в последний момент письмо принес – прямо в летучку. Понедельник и так день тяжелый, и уже на исходе, а тут – пожалуйста:

«Дорогая редакция! Никогда не писал в газету, но послезавтра, 14 июня 1982 года, старейшему жителю нашего района восемьдесят лет. Я, как человек много лет уважающий и знающий Трофима Васильевича Авксентьева, считаю, что газета должна по достоинству…».

– Надо! Обязательно надо! – говорит редактор.

Послезавтра – так в письме. То есть, как раз сегодня, четырнадцатого. Уже припоздали, но если оперативно, если взяться, если приложить все силы, если… Кто?

У Бадигиной, конечно, дети из садика. К Молохову мастер должен прийти, холодильник чинить. Пестунов? Кот сначала навострил уши – бывало, Хинейко с очень уж курьезным письмом летучку перебивал. А у Кота хобби, он свой «маразмарий» собирает – из газетных ляпов и особо идиотических стишков в редакцию. Много накопилось…. На этот раз не то, а если так, то у Пестунова срочная-неотложная встреча с рабкором, вот буквально через час. Заранее договорились – рабкор ему обещал, и он рабкору обещал. Завтра с утра – сто строк, как минимум, уже на столе будут. Да-да, по продовольственной программе, естественно, а как же иначе, только так! (Врет! Просто в 19.15 по ТВ – Италия-Польша, а в 23.00 СССР- Бразилия. Чемпионат мира! Испания! Какой там юбилей старейшего!.. Врет, но завтра действительно положит с утра сто строк. Не ущучишь).

Сам Хинейко? С его-то ногами по проселку? Почти пять километров? Полиартрит, эндоартериит. Совсем расклеился. Всего год до пенсии.

Значит, кто остается? Гребнев. И… Парин. Но Парину необходимо быть на встрече избирателей с кандидатами в депутаты – в санатории. Расчет прост: юбилей – заманчиво, но встреча избирателей закончится явно намного раньше, чем какой-то там юбилей начнется. А с утра можно в полчаса надиктовать машинистке сразу набело. Первая полоса вечно «голая» – значит, с колес пойдет, строки в зачет:

«Началась 32-я неделя трудовой вахты в честь 60-летия образования СССР. Она посвящена Советам народных депутатов.

Радостное и приподнятое настроение было у…».

У Парина наработанные навыки. И чихать, что никто не поверит – мол, на встрече было веселей и интересней, чем на юбилее старейшего жителя этого района. Зато голову не надо напрягать, а после с апломбом проследовать в тот же санаторный восстановительный центр (финскую баньку в просторечии). И принимать все как должное: подчеркнутое уважение обслуги, подчеркнутое дружелюбие того же Долганова, априорного кандидата в депутаты. Еще бы! Парин же не напишет: «Было серо и скучно, работники дремали и во сне видели пляж. Наиболее нахальные вдруг вставали с озабоченно-виноватым видом, успокаивали тихим жестом: сейчас, сейчас! только утюг горячий выключу!.. Пробирались к двери, сгорбившись между рядами, и не возвращались вовсе». Нет, Парин напишет: «Радостно и припо…».

Гребнев отнюдь не жалел, что пришлось все-таки ему. Он еще не обрел усталой кокетливости профессионала: а, надоело все! Он еще с удовольствием сдавал зачеты и прочее на третьем курсе заочного отделения. Он еще с удовольствием шел куда пошлют.

Он еще с удовольствием лез в конфликт и, когда писал «давайте разберемся», всерьез старался разобраться. Он еще с удовольствием выискивал в человеке, о котором рассказывал, нечто. Ведь интересно!

– Любитель! – лениво уничижал Пестунов, лениво оглаживая свои бандитские усищи, – Был любителем, им и останешься.

– Кот! Ты только послушай! – заходился от эмоций Гребнев, вкатываясь к Пестунову после очередного «урока» Парина. – Нет, ты послушай, что он мне…

– И правильно делает! – зевал Пестунов напоказ, шевеля усами (Кот и есть Кот). Объяснял: журналистика – работа. Работа, понятно?! Очень интересная, а кто спорит! Сплошные новые впечатления. Но, между прочим, сколько их можно впечатывать?! Простой незакаленный турист за двухнедельную путевку так устает от этих самых впечатлений, что не только увлекательно рассказать, а и смотреть больше не желает на какую ни есть достопримечательность. Отдых, называется! Это только за две недели, а если из месяца в месяц – и смотреть, и записывать! Ладно бы еще: страны и континенты. Всяко хоть надеешься на что-нибудь новенькое. А если район? Газета – четырехполоска половинного формата. Ее четыре раза в неделю надо чем-то заполнять. Пусть край озер, пусть турбазы и кемпинги чуть ли не почкованием размножаются, пусть проблема отдыха. Но дальше четвертой… ну, третьей полосы проблему отдыха не протащишь. А первая полоса? А вторая? Ладно, сейчас время такое – сплошные «шпеки» в газете, сплошной официоз. Дальше-то, дальше? Свой материал нужен, местный. И откуда брать? «Рукава» у района немалые – полста километров от хозяйства до хозяйства. Каждый «рукав» за годы существования газеты хожен-перехожен, каждый передовик спрошен- переспрошен, каждый разгильдяй обсужден-обобщен. Такое дело!.. А, брось, Гребнев! Ему ли, Пестунову, не знать с его, Пестунова, красным дипломом! Только он, Пестунов, никак не ждал, что его сюда забросит распределением. Ничего, еще два года проваландаться, а уж тогда-а! Ему, Пестунову, уже два раза звонили из областной печати…