Не хочу быть полководцем - Валерий Елманов

Но это поначалу я боялся вывалиться из седла. Потом перестал — не до того. Если судить по шишкам на моем седалище, то со столбовой дороги мы свернули где-то через пару часов пути, а если оценить их качество и подсчитать количество, то напрашивался вывод, будто мы на нее и вовсе не выезжали, хотя вроде по сторонам что-то изредка мелькало.

Вот уж никогда бы не подумал, что скакать в толпе означает быть облепленным грязью с головы до ног. Что только не летит из-под копыт лошадей, несущихся впереди тебя. Хорошо, если это мягкий влажноватый мох. Даже немного приятно — остужает лицо. Неплохо, если это вырванная, выбитая луговая трава вперемешку с кусочками земли. Похуже мха, но тоже сойдет. И пыль, противно скрипящая на зубах, куда ни шло. Сплюнуть тяжело — во рту пересохло, но дотянулся до баклажки, сполоснул горло, и порядок. Самое же скверное — это грязь. Ритуальные разводы индейцев сиу, которые они делают на своем лице, сущая ерунда. Конское копыто рисует куда экзотичнее и причудливее. Художники-абстракционисты померли бы от зависти, кисти бы свои изгрызли от черной тоски, если бы поглядели на пяток человечков в нашей толпе.

И еще одно скверно — оказалось, наездник из меня аховый. Несмотря на то что в седле к этому времени я уже держался относительно уверенно, уже на подъезде к Серпухову мне стало ясно, что настоящего совершенства я не только не достиг, но даже и не приблизился к нему, хотя самоуверенно считал, что освоил эту нехитрую премудрость от и до. Вон сколько часов намотал в седле, куда больше. А выяснилось — ездил, да не так. В основном-то я норовил пустить коня шагом, особенно на первых порах, пока учился держаться в седле. Потом, правда, я своих лошадок запускал и бегом, но опять не то, потому как это была тихая рысь, которую бывалые ратники пренебрежительно называли грунью. Нет, время от времени наш десяток переходил и на нее, а то и на шаг, давая лошадям отдохнуть, но ненадолго.

— Грунью от смерти не уйдешь, — пояснил мне Пантелеймон в ответ на мое робкое предложение продолжать движение тем же манером, — да и поля ею не избегаешь. Ежели поспешать, тут надобно иной рысью лететь, пошибче, али галопом, чтоб ко времени поспеть.

Галоп был мне знаком. Кстати, потрясывало во время него даже меньше, чем на рыси, но час проходил за часом, передышки не предвиделось, а так долго бывать в седле мне еще не доводилось ни разу, за исключением охоты с Годуновым, да и то большую часть времени мы с ним, оказывается, тоже шли на грунях или на хлюси[50].

Но это, как выяснилось, были еще цветочки, а настоящие ягодки начались позже, когда мы, сопровождая опричное войско Иоанна, опрометью рванули из-под Серпухова, причем практически без остановок и привалов. Вот уж воистину у страха глаза велики — царь в панике шпарил от крымских татар быстрее зайца, выжимая из своих скакунов все, что только можно. Мы не останавливались даже во время пересадки на запасную лошадь, лишь переходили на шаг, из-за чего я пару раз чуть не слетел на землю.

В целом ощущения к вечеру следующего дня были, деликатно выражаясь, далеко не из приятных. Оп-оп-оп. Вверх-вниз, вверх-вниз. Ощущение, будто седло положили на работающий отбойный молоток, а меня сверху. Трясись, Костя, авось выживешь. Чуть зазевался, не смягчил очередное падение, упершись ногами в стремена, так приложит — небо с овчинку. А сколько раз я зубами лязгал, сколько раз язык прикусывал. Он и так пересохший, а потом еще и распух, наверное, — полное ощущение, что во рту некое инородное тело. Кляп выдернули, но кусок оставили.

Смутно припоминаю, что вроде бы мы форсировали какие-то реки, но утверждать не берусь — все сливалось перед глазами, и хотелось только одного: свалиться куда-нибудь и лежать не двигаясь. Лучше, конечно, спикировать на траву, но к вечеру я мечтал об обычной голой земле — не до роскоши.

Кстати, Борис Годунов за все время так и не сделал ни малейшей попытки подъехать ко мне, не говоря уже о том, чтобы заговорить. Только раз, в самый первый вечер, стоя за спиной Иоанна, он, улучив момент, выразительно приложил палец к своим губам, давая понять, чтобы я помалкивал о нашем знакомстве. Я согласно кивнул в ответ. Вот и весь наш разговор. А может, подходил, да я спал? Не знаю. В любом случае винить парня — дескать, струсил — не берусь. И кто ведает, не исключено, что, если бы кто-то дознался, хуже от этого стало бы не только ему — знается с земщиной, невзирая на свою клятву и царский запрет, — но и мне самому. С царя станется — раз беседуют, значит, сговор. Ну а дальше по накатанной схеме: «Ну-ка разберись, Малюта, о чем они шептались!» Своего зятя Григорий Лукьянович, может, и отмажет, а вот меня…

Нет, все правильно Борис сделал. Как раз тот случай, когда холодная расчетливость может обернуться гораздо большим добром, нежели сердечная приветливость. И вообще, с волками жить — по-волчьи выть. Разумеется, если ты вообще хочешь жить.

А еще мне запомнилась тишина, наступившая как-то вдруг, неожиданно. Мне это показалось настолько диким, что я тут же вскочил на ноги, охнул и шмякнулся обратно на землю.

— Что, выспался? — благодушно спросил меня Валашка, выглядевший на удивление свежо и бодро, будто весь вчерашний день не он, а кто-то другой скакал со мной бок о бок. — Ты уж прости, будить не стал, перед тем как к государю идти.

— Зачем? — тупо спросил я.

— Он, вишь ты, вместе со всем опричным войском к Александровой слободе подался, а мы тут покумекали да надумали остаться, поглядеть, какого цвета татарские потроха, вот и попросились оставить. Я так помыслил, что и ты тоже не откажешься, вот и решил за тебя. Али не надо было?

— Надо, — кивнул я, начиная приходить в себя. — А мы что, впятером эти потроха разглядывать станем?

— Не-э, — протянул Валашка. — Прочих подождем. Вот полки подойдут, тогда уж близ Москвы вместях со всеми крымчаков и встретим.

— А раньше? — осведомился я.

— Раньше никак. Ежели без обозов, одними конными наперерез… — прикинул он. — Да, тогда чуть раньше поспели бы, но наши воеводы так не сделают, потому опасно оно, а они судьбу за уд дергать не желают, чтоб длани не оторвало, — не в тех летах. Были б помолодше, навроде меня, глядишь, и насмелились бы, а так…

— А до Москвы далеко? — спросил я.

— А тебе оно на кой? — полюбопытствовал Балашка.

— Дело у меня там. — Я сел, морщась от боли.

Ныло все тело сверху донизу, даже то, что ныть вроде бы не должно. Боль была разная — где-то тянуло, где-то ломило, словно кто-то невидимый жамкал меня могучими руками, собираясь сварганить себе большую отбивную для богатырского завтрака. Жарить он меня не стал, наверное найдя менее костлявый объект, и на том спасибо, но приготовил к сковородке основательно.

— А-а-а, — понимающе протянул Балашка, и лицо его как-то сразу поскучнело. — Тогда конечно. Хотя я забыл — ты ж фрязин, так чего тебе тут делать.

— У меня мама русинка, — поправил я его. — И ты не подумай чего, вернусь к сроку! — горячо заверил я. — Татар много, так что на мою саблю тоже работенки хватит.

— Ну-ну, — равнодушно протянул Балашка, безучастно глядя на пламя костерка.

— Ты, паря, зря это, — подал голос Пантелеймон. — Я его знаю. Он слово завсегда держит. Вона какую дорогу из Пскова осилил и не куда-нибудь подался, а прямиком к князю.

— Коль сказал, что возвернется, стало быть, беспременно возвернется, — поддержал старого ратника кто-то из сидящих подле.

«А это еще кто за меня вступился?» — удивился я и, приглядевшись, чуть не ахнул — остроносый. Как бишь там он себя назвал? Осьмуша, кажется. Точно, Осьмуша. Это его так прозвали якобы за то, что он — восьмой в семье. Вот уж от кого не ожидал получить поддержку.

«Может, он и впрямь ничего, кто его знает», — подумалось мне, но тут Осьмуша повернулся и усмешливо подмигнул. Усмешка была неприятная. Было в ней что-то заговорщическое и в то же время подленькое, словно он давал понять, будто разгадал мой тайный замысел, но бояться мне не надо, потому что он об этом не скажет. Никому.

«Своих не выдаю», — было написано в его глазах.

«Тамбовский волк тебе свой», — зло подумал я и, с трудом встав на ноги, твердо повторил:

— Обязательно вернусь. Мы еще повоюем… плечом к плечу.

Балашка тоже встал, внимательно поглядел на меня, словно оценивая, и негромко проронил:

— Верю.

И улыбнулся.

А я поплелся седлать коня. Хорошо, что сердобольный Пантелеймон не удержался и помог. Без него я черта с два сумел бы затянуть ослабевшими руками — почему они у меня ныли вместе со всем телом, я так и не уразумел, — подпругу и как пить дать свалился бы с поехавшего набок седла уже после получаса езды. А может, и раньше, как знать.

Слово же, данное Балашке, я сдержал лишь наполовину. Так получилось…

Глава14

КАК И ПРЕДОПРЕДЕЛЕНО