Одержимые. Женщины, ведьмы и демоны в царской России - Кристин Воробец
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Писемский при обсуждении народных верований в колдовство, однако, не ограничился женскими образами. В рассказе «Плотничья артель» (1855), действие которого также приходится на эпоху крепостничества, он расширяет представления о народных верованиях, сделав главным героем мужчину, пострадавшего от колдовства в день своей свадьбы[431]. Колдовство во время свадебных торжеств из‐за небрежности хозяев или обиды, причиненной колдуну или ведьме, как упоминалось в предыдущей главе, являлось еще одним сюжетом в крестьянском арсенале объяснений несчастий. Рассказывая о порче, Писемский тяготеет к крестьянскому сценарию гораздо больше, чем в «Лешем».
В порче в «Плотничьей артели» обвиняют мачеху плотника Петра, которая ранее безуспешно ухаживала за своим пасынком и грозила ему несчастьями, если он женится. Наперекор мачехе тот женится. Во время свадебного гулянья Петр нарушает протокол гостеприимства, не предложив мачехе наливку. Вскоре после этого он начинает хворать. Печурский колдун, к которому и крестьяне, и купцы, и даже господа обращались за лечением и колдовством, утверждает, что мачеха ответственна за тоску Петра. Рассмотрев в ковше с водой мачеху-ведьму, Петр расширяет список ее жертв, отмечая, что первой она околдовала первую жену отца Петра, потом некую девушку Варюшку Никитину, потом своего брата, а совсем недавно – самого отца Петра. Писемский внимательно наблюдает за крестьянской жизнью, давая понять, как развивались деревенские ссоры: так называемый колдун только подтверждал подозрения своих клиентов. Крестьянам нужны были только убедительные доказательства того, что мачеха занималась колдовством. Найдя у нее травы – по их мнению, верный признак злого колдовства (хотя травы и были частью обычного набора натуральных лекарств любой крестьянки), – они передают ее барину, который, в свою очередь, приказывает ее сослать на поселенье. Таким образом, зло было изгнано из общины, но жертва колдуньи плотник Петр продолжает страдать от тоски. Ни разу в рассказе Петр не потерял контроль, испытав припадок или конвульсии, подобно Марфе из «Лешего», потому что Писемский, очевидно, разделял культурные представления о различиях между мужскими и женскими формами душевных страданий. Для описания недуга Петра он выбрал гендерно нейтральный термин «тоска» вместо явственно женского «кликушество» (или «истерия»).
Гораздо более мрачное обвинение крепостного права и современных нравов в уничтожения крестьянства, чем «Леший» Писемского, можно найти в изображении кликуши Николаем Сергеевичем Лесковым в его «Житии одной бабы (из Гостомельских воспоминаний)» (1863)[432]. Как и положено агиографической литературе, «Житие» повествует о трагическом мученичестве крепостной Насти. Однако, в отличие от житий святых, эта сугубо реалистическая история лишена чудесных элементов. Страдания Насти проистекают из жестокого окружения, а ее психическое здоровье зависит от ее удаления от этого окружения. Только через образ крестьянки, которой «как бы предназначено судьбою целую жизнь мыкать горе»[433], как это сделал до него Дмитрий Григорович в повести 1846 года «Деревня»[434], Лесков в отчаянии мог спросить своих читателей: «Эх, Русь моя, Русь родимая! Долго ж тебе еще валандаться с твоей грязью да с нечистью? Не пора ли очнуться, оправиться? Не пора ли разжать кулак, да за ум взяться?»[435] Повесть Лескова, опубликованная через два года после начала крестьянской реформы, возможно, указывала на сохранявшиеся, пусть и временные, обязательства крестьян перед бывшими господами и, таким образом, намекала на то, что деспотическая природа крепостной системы осталась неизменной. Однако с началом реальной эмансипации положение в деревне должно было улучшиться.
Сюжет повести Лескова, раскрывающей последствия несвободы крестьянской девушки в определении семейного положения и выборе брачного партнера, довольно прост: жадный и беспринципный предприниматель-брат устраивает брак главной героини Насти с деревенским идиотом, сыном зажиточного крестьянина. Презирая суженого, Настя все равно не имеет иного выбора, кроме как выйти за него замуж. То, что брак не был консумирован, для крестьян стало верным знаком того, что пару околдовали. Несчастная Настя заболевает, все больше впадает в депрессию и в конце концов становится кликушей. Вылечившись в городе у доброго религиозного целителя, Настя возвращается в деревню, влюбляется в женатого мужчину, у них начинается роман. Настя и ее возлюбленный Степан бегут из села, но их арестовывают как беглых крепостных. Настя рожает в тюрьме ребенка Степана. К сожалению, хрупкий плод этих злополучных отношений прожил в антисанитарных условиях тюрьмы всего несколько дней. Степана и Настю приговаривают к наказанию плетьми, после чего отправляют обратно к хозяину. По дороге Степан умирает от тифа. Конечно, беды на этом не заканчиваются: Лесков возвращает Настю домой потерявшей рассудок и затем делает ее странствующей нищей в традициях юродивых во Христе. В конце концов героиня освобождается от страданий, замерзнув насмерть в лесу.
Горькой трагедии отношений Степана и Насти было бы достаточно, чтобы завоевать сердца читателей. Однако, сделав Настю кликушей и заставив ее разум повредиться от эмоциональных травм, Лесков делает свои доводы максимально пронзительными. Внимание читателя сосредоточено исключительно на этой трудолюбивой, нежной и добродетельной женщине, которую довела до отчаяния искореженная жестокостью крепостного права деревенская община, черствость хозяев и бесчеловечность современной медицины, которая приписывала психическое расстройство женщины женскому организму, а не ее жизненным обстоятельствам.
В том, как Лесков конструирует кликушество Насти, материалистическое понимание явления сочетается с элементами крестьянских верований. Как и Писемский, Лесков объясняет состояние кликуш их окружением, ставя под сомнение крестьянскую веру в то, что кликуши на самом деле были одержимы бесами. Стремясь продемонстрировать, что кликуши не были симулянтками, уклоняющимися от тяжелой работы, как часто утверждали помещики, он изображает Настю непревзойденной работницей[436]. Описывая, что к «работе мужичьей она была привычна» из‐за требовательности барина, Лесков подробно перечисляет Настины навыки:
Настя умела и жать, и гресть за косой, и снопы вязать, и лошадью править, и пеньку мять, прясть, ткать, холсты белить; словом, всю крестьянскую работу знала, и еще как ловко ее справляла, и избы курной она не боялася. Даже изба ей была милее, чем бесприютная прихожая в господской мазанке.
Но именно из‐за тяжелой работы женщины в крепостных имениях, по
