Джон Фаулз. Дневники (1965-1972) - Джон Фаулз

Третьего октября постоянный комитет встретился, чтобы обсудить положение вещей. Очевидно Джону Мерфи объяснили, что эксперты должны принимать окончательное и единогласное решение, так что формально нам надо голосовать еще раз. Все зависит от Беллоу и Тойнби — Том полагает, что теперь они проголосуют иначе. Я в этом не уверен. Беллоу слишком вежливый, чтобы оскорбить лондонский литературный истеблишмент; Тойнби слишком нестандартный критик, чтобы его волновали ничтожные формулировки.

Письмо от Мэрилин Эдвардс из Ассоциации издателей. Беллоу принял мою сторону и проголосовал против Найпола, но остальные трое, похоже, остались при прежнем мнении. Окончательный список претендентов опубликован в сегодняшнем номере «Таймс». Беллоу дал ответ уже шестого октября, а Мэрилин написала: «как вам, вероятно, сообщит Джон Гросс». На меня теперь смотрят, как на взбесившегося дикого слона из Лайма — ничего не говорят, пока новости не становятся известны всем.

Примерно десять дней назад я начал писать «Англичанина» (второе название «Пустота»), это произведение было задумано давно. Действие начиналось в Лос-Анджелесе, потом вдруг переместилось в Ипплпен военного времени[183]. Почему — понятия не имею, откуда только берутся эти необъяснимые порывы? И как удалось за один день воссоздать в памяти военные дни? Могу поклясться, что двадцать четыре часа тому назад я ничего этого не помнил. Обретает форму «настоящее» (Ден) и две женщины (Дженни и Джейн). Прошло два года, как я пишу хорошо. Божественное состояние — иначе не назовешь, все равно что первые две недели роста растения, — лучшее, что есть в его существовании. Жизнь яркая и уступчивая. Сегодня я об этом написал.

Надо на некоторое время приостановить работу и переписать сценарий «Ничтожества», но у меня это не вызывает внутреннего возражения. Пять глав написано, я уже глубоко в материале. Внедрился.

В прошлый уик-энд приезжал Подж с Кэти и ее американским мужем Джонасом Стейнбергом; Подж весь в заботах. Эйлин теперь, когда развод состоялся, заявляет права на половину собственности, в частности на половину стоимости Гарсингтон-коттедж. Я обещал одолжить ему три тысячи фунтов или около того. Но сейчас основная забота Поджа — зять, удивительно угрюмый молодой человек, совершенно не расположенный к домашней жизни нью-йоркский еврей, а это что-то значит. Он отказывается даже пальцем пошевелить. Подж уводит меня подальше и тихим голосом жалуется на него. Парень хочет быть писателем, и я подозреваю, что та совсем не литературная атмосфера, которую создает вокруг себя Подж, и является основной причиной разногласий.

Едем в Бристоль праздновать двадцать первую годовщину рождения Анны — на самом деле день рождения был вчера. Подарили ей 100 фунтов, она купила на них стереоустановку и приемник. На полу сидит юноша в очках и собирает установку; потом приходит ее новый друг-венгр. Анна несколько напряжена. Впрочем, я не забыл свою реакцию на приезд родителей в Оксфорд. Как было тяжело, совсем не о чем говорить. Анна принимает мое оправдание — хотелось посмотреть город. Элиз переживает такое отторжение от нас. Но, мне кажется, оно не эмоционального, а культурного свойства. Возможно, мы слишком стараемся им подыграть — одобрительно бормочем под нос ужасающую поп-музыку, когда хочется, мне лично хочется, попросить их поскорее повзрослеть и распрощаться с этим бессмысленным существованием.

На два дня приехали Джад и Моника. Мы с Джадом обсуждаем сценарий «Ничтожества». Монику мне все труднее выносить. Она словно вышла из какого-то забытого времени, когда существовали бедные-маленькие-богатые-девочки: удивительное ощущение ее полной недостоверности. Думаю, они оба это чувствуют, так как изо всех сил расхваливают все, что попадает в поле их зрения. Сентиментальные восторги по поводу самых заурядных вещей не дают возможности возникнуть реальным контактам. Она превращает меня целиком в естественника: я ее изучаю. В Джаде не осталось ничего агрессивного, одна лишь учтивость в обращении к ней.

Осы все еще грызут падалицу.

Едем в Лондон на встречу с Франклином Шефнером и его продюсером Лестером Голдсмитом. На обеде — кажется, в греческом ресторане рядом с Бонд-стрит — присутствовали также Том и Фей Машлеры. Разговор не получился. Седовласый Шефнер — один из тех режиссеров, кто выглядит, скорее, как посол Соединенных Штатов; отвечает важно и уклончиво[184]. Лучше бы встретиться с ним где-нибудь наедине. Но, похоже, он горит желанием снимать наш фильм после «Мотылька», который запускается весной. Ему очень не нравится сценарий Радкина. Лестер Голдсмит — плюгавый и учтивый (да, Франк; нет, Франк) толстячок-еврей, один из тех продюсеров, в финансовую мощь которых верится с трудом.

На следующее утро мы пошли в кинотеатр «Одеон» на Лестер-сквер, где состоялся закрытый просмотр последнего фильма Шефнера «Николай и Александра». Там были — Тони Ричардсон, Дэвид Найвен, Сэм Спигел (продюсер); последний оглядывал всех угрюмо и раздраженно.

Фильм не великий, в нем нет необходимого для этого полета фантазии, но, согласно представлениям Дэвида Лина[185] о сделанном со вкусом историческом фильме, весьма хорош. Будем ли мы работать с Шефнером? Теперь это праздный вопрос. Нужно воспользоваться его популярностью и всеобщим желанием «дать ему денег». Вернется ли «Коламбиа» к нашему проекту, зависит только от того, сумеет ли он убедить ее руководство, что хочет снимать фильм. Словом, жребий брошен.

Бридпорт. В антикварном магазине купил топор эпохи неолита, корнуоллский нефрит. Все за четыре фунта пятьдесят шиллингов.

Со дня последней записи непрерывно работаю над «Урикой»; книга меняет облик, становится более личной, больше говорит обо мне, свидетельствует то «за», то «против» меня — то есть я становлюсь соавтором и мифотворцем; что не является свидетельством за или против моей теории о постоянном сопереживании[186]. Месяц или два назад человек по фамилии Роуз, ассистент профессора психиатрии Йельского университета, прислал мне две написанные им статьи о психоаналитическом генезисе «Любовницы французского лейтенанта» и романа, искусства — в целом. В них отчетливо выражено то, что я всегда чувствовал (несмотря на довольно нелепые примеры, взятые им из текста); и теперь я развиваю эти мысли в постоянно разрастающемся эссе о сопереживании[187].