Джон Фаулз. Дневники (1965-1972) - Джон Фаулз

Приехал в Лондон повидаться с Боксоллом. Я знал, что в мае неожиданно умерла его жена. Он объявился в Хемпстеде; жена покончила с собой, и беднягу здорово подкосило. Она была чешка, очень добрая, — он все время это повторял, очень добрая, такая добрая, что никому не могла принести зла, — но у нее был тяжелый климакс. Воскресенье они провели в кругу семьи, все было как обычно, приехала ее мать, детей тоже отпустили домой из частных школ. А в понедельник вечером, вернувшись домой, он нашел ее на кухне мертвой. Напилась снотворного. И записка: «Прости меня, дорогой. Будь счастлив».

Что до его счастья, то оно надолго разрушено. Много недель подряд он не мог приходить домой. По иронии судьбы год или два назад он перевел дом на имя жены — «бухгалтер сам попал в первую западню, о которой предупреждает своих клиентов». Он не может жить в этом доме и не может его продать, не определив сумму обложения налогом с капитала. По его словам, за последние два месяца он узнал о себе больше, чем за предыдущие двадцать лет. «Половину времени я провожу, раздумывая, что же такое наша жизнь».

И еще черные дрозды — обратил ли я внимание, как звонко они поют в этом году? Похоже, их сотни в той части Хемпстеда, где их дом. «По утрам они не дают спать. Будят на рассвете». Оказывается, его жена рассказывала, что в детстве около их пражского дома жили дрозды. Он уверен, ее погубили их крики.

Новый роман Тома Уайзмена «Романтическая англичанка» — один из возможных претендентов на Букера; читая его, испытываешь смущение — очень уж он автобиографичный, автор почти не скрывает, что пишет о Малу и себе. После грустной встречи с Боксоллом я пообедал с ними, на обеде присутствовали и Машлеры. Затем в воскресенье я пригласил Малу на фильм Эрика Ромера «Колено Клер» — после романа (где жена писателя сбегает с другим писателем) это могло показаться двусмысленным приглашением. Мне показалось, что я уловил во взгляде Тома, которого мы оставили в обществе его матери на Аркрайт-роуд, отчаянную решимость не показать, что он шокирован. С другой стороны, Малу старалась, чтобы все выглядело вполне добропорядочно, и совсем не хотела обсуждать роман, не сомневаясь, что я его читал. Выглядело это комично; думаю, так она хотела показать, что в романе не все правда.

«Колено Клер» — прекрасный фильм; давно не получал такого удовольствия. Немного Мариво, чуточку Расина: анализ чувства. Не думаю, что такой фильм можно поставить у нас — не только потому, что здесь трудно найти режиссеров и операторов с таким острым взглядом и тонким вкусом. Чтобы создать такой сценарий, нужен особый язык.

Грешен (хотя будущий редактор, возможно, так не подумает), но за последние два месяца ничего не написал. Любая работа дается с трудом. Может, это апатия: наскучили и свои, и чужие книги. Прочитал тридцать пять романов, номинированных на Букеровскую премию (еще пять осталось), и понял, что страшно устал. Половину из них, если б не обязательства, оставил бы недочитанными; некоторые — даже при нынешних обстоятельствах — не смог осилить; тот случай, когда судья засыпает посреди процесса. Только три или четыре романа вызвали у меня сопереживание.

Замечательное лето, много солнца — если не принимать во внимание последние две недели. И Элиз — такое с ней бывает — непостижимым образом выздоровела: бодра, ежедневно встает раньше восьми, активна, никаких жалоб. Я был не прав, когда сомневался, достанет ли у нее сил восстановиться.

В июле к нам приезжал Подж; однажды вечером он ударил Э. по голове пластмассовым шариком — она в негодовании вышла из комнаты. Как обычно, он все обратил в шутку. Устроил нам настоящий экзамен: что я имел в виду, когда в письме к нему подчеркнул, что мы с Э. хотим «держать нейтралитет». «Я ничего не могу тебе рассказать, пока не узнаю, что означает это выражение». Оказывается, Эйлин пригрозила: в том случае, если он помешает бракоразводному процессу, представить семерых свидетелей грубого с ней обращения. Он ничему не мешает, но в его голове засели семь гнусных безымянных крыс. Мы заверили его, что среди этих крыс нас нет, и были вознаграждены за это его версией событий.

Как-то вечером Подж загрустил о зря потраченных в Оксфорде годах. «Оглядываясь назад, я понимаю, что ни один человек из тех, с кем я дружу последние двадцать лет, не заслуживал и часу моего времени. Всех их объединяет одно — отсутствие подлинной личности». Беднягу одолевают и практические кошмары; Эйлин жаждет крови: уже сейчас она требует половину стоимости коттеджа в Гарсингтоне; он ищет деньги. Я предложил свою помощь, но он уверен, что «чудо-юноша», его американский зять, достанет нужную сумму у своей мамаши.

На консервной банке под названием «Трайдент» едем в Ниццу, на свадьбу Джада. Он нас встречает. Мне жарко, я злой, как тысяча чертей, — неизвестно почему Элиз заставила меня надеть коричневый костюм; у Джада тоже нервы на пределе. Он орет на шофера заказанного автомобиля из-за пятиминутного опоздания. У меня ощущение, что наша поездка обречена на провал. Джад в очередной раз продюсирует плохой фильм и знает об этом.

Встали в четыре, едем сквозь рассвет в аэропорт Ниццы. Днем уже в Лайме, отличная сентябрьская погода.

Перевод «Урики» подходил к концу еще до поездки. При переводе я пользовался научной литературой; кое-что о природе свободы и — частично — образования там есть[173].

Первая встреча Букеровского комитета в апартаментах Сент-Джеймс-Хотл на Букингем-Гейт. Сол Беллоу в письме, которое все сочли оскорбительно самодовольным, отказался приехать и из всех предложенных книг выбрал, на мой взгляд, наихудшую (в этом утверждении нет никакого намерения его оскорбить), а именно «Эскадрон Ястребов» Робинсона, такой же выбор сделал и Маггеридж[174].

На Филипе Тойнби мешковатые брюки, потертый пиджак, старомодные рубашка и галстук — человек из тридцатых, он довольно скучный, нервный, мрачный и придирчивый[175]. Он напоминает мне Поджа; все ему быстро надоедает, о чем он спешит заявить. Но мы образуем своего рода альянс, и я рад, что он среди нас. Я доверяю серьезности его суждений, а вот остальным двум не могу сказать, чтоб очень доверял.

Джон Гросс слишком легкомысленный, чтобы быть председателем комитета и организатором, обычный лондонский литератор[176]. Много говорит; догадываюсь, что он предпочел бы не видеть меня здесь, слишком необычны мои взгляды на устоявшиеся репутации в английской литературе; возможно, предпочел бы не видеть и Тойнби с его неуклюжей искренностью — однако тот слишком крупная фигура в сфере, в которой заняты оба, и потому ему следует оказывать особое уважение.