Красно Солнышко - Александр Авраменко

…Едва из светлицы парень вышел, сразу махом в седло запрыгнул, коня с места сорвал. Галопом бешеным по улице промчался, распугивая прохожих видом суровым: воин в кольчуге травленой краской вороной, конь громадный, такой же масти. Да плащ цвета ночи глубокой осенней, лишь светлые усы да брови на лике выделяются. Словно ночь воин выглядит. И жеребец под ним лютый, видно, зубы скалит, да глазом налитым косит на скаку бешеном…

Ряды, где рабов продавали, в граде были. И немалые. Да только по весне товар живого, почитай, и не было. Мало кто станет держать рабов зиму. Это же кормить надобно, одевать. Помрёт раб – убыток хозяину прямой. Да и не больно то жаловали славяне работорговцев. Если полон приводили – сбывали ромеям, али арабам, куда подальше. Редко, очень редко, продавали преступников им же. А сами старались не покупать. Не приветствовали славяне такое чёрное ремесло в своей земле. Лишь терпели. Но Храбр рассудил здраво – ни один отец из Арконы ему свою дочь не отдаст, какой выкуп не заплати. И брат так же с сестрой не поступит. Значит, одна ему дорога – купить. Рабыню, или холопку какую кабальную, что долга своего отработать до конца жизни не сможет. Храбру то всё-равно, кто будет. На новых землях каждому дано попытаться жизнь снова начать. Прошлым попрекать никто не станет… Когда на двор торговый въехал, жеребца своего остановил. Шагом поехал, внимательно всматриваясь в то, что предлагали немногие купцы. Мужчин проезжал не глядя. В девиц – всматривался, пытаясь характер угадать, умения определить. Да и было то их десяток может, у всех продавцов. Три старухи, едва ли не ровесницы его бабушки. Остальные тоже старше юноши, жизнью битые. Сердце сжалось, неужели придётся остаться на берегу? Не видать больше Слава-побратима, края новые, невиданные прежде? Замер конь, руки хозяина не чуя. Застыл молодой воин неподвижно. Не везёт ему… Да вдруг подошёл к нему одетый в шёлковую шубу заморский гость из жарких пустынь, на языке ломаном поинтересовался, что ищет юноша. А глаза у того гостя чёрные, пронзительные. В самую душу смотрят. Словно выворачивают. Не стал таить Храбр. Поведал без утайки – девка ему нужна. Купец снова на парня посмотрел, плечами пожал непонятно. Потом рукой за собой поманил. Парень с коня спрыгнул, пошёл следом. А конь его, словно собачка без всякой узды следом ступает. Зашли за помосты, где клетки стояли с товаром, ждущим своей очереди попасть на торги, араб к загородке славянина подвёл. Показал то, что предложить хотел. Глянул юноша, и вздрогнул – за оградой высокой люди лежат вповалку, верёвками без всякой пощады скрученные. Да не от жалости у Храбра сердце дрогнуло – от злобы лютой. По одежде кожаной, по сапогам с носками загнутыми признал он тех чужинцев, что родителей его извели. Бабка ему всё описала. На всю жизнь запомнила она, как кочевники выглядели, что истребили Род её… А гость заморский рассказывает, глядя, как лицо славянина едва ли не темнее одёжи его стало, что в низовьях Большой Реки напали на его корабли разбойники племени неведомого. Да не повезло лиходеям – охрана у купца знатная была. Почти всех посекли. Только вот этих взяли. Коли согласится воин – продаст ему вон ту, чуть в стороне лежащую на охапке гнилой соломы. Храбр вначале не понял – зачем ему юноша, да к тому враг родовой. Да и пораненый вдобавок. У того кочевника плечо тряпицами замотано, через которые пятна крови видны застарелые… Лишь потом сообразил, что не отрок то вовсе, а девица в мужской одёже. На голове – шапка кожаная. Да и вся остальная одёжа тоже. Руки спереди туго скручены верёвками. А ноги в колодки закованы.

- Посмотреть бы ближе.

Купчина согласился. Слуг крикнул, те внутрь клетки вошли, девку под руки ухватили, наружу вытащили, перед воином и хозяином поставили. Купчина её кафтан на груди рванул… Грудки небольшие. Аккуратные. В ореол розовый вокруг соска большого согнутым пальцем показал – девка, мол. Не рожала. А та краской залилась, попыталась араба пнуть, да куда там  рана, видно, нелёгкая. Да кормёжка скудная. Только выругалась хазаринка, или кто там, да плюнула на сапоги славянину. Один из слуг осерчал, сбил с неё шапку, и едва не ахнул Храбр – волосы длинные, словно смоль, курчавые, по спине рассыпались, земли коснулись. И глаза карие, большие, с чёрными длинными ресницами… Как у той… Дочери Оттона… А араб смотрит на воина молодого, понять пытается: купит тот, или нет? Гостю что – пусть и девка нетронутая, да шрам у неё страшный останется на теле от меча кривого. Если вообще выживет. Поскольку и глазки у неё уже блестят. И румянец лихорадочный на щеках играет. Зараза в рану попала. Кровь отравила. Не жилец она. Ясно уже. Коли согласен славянин – готов за десять медных монет отдать. Дешевле некуда. Усмехнулся Храбр, совсем близко к кочевнице подошёл, поправил её одёжу, чтобы открытую взорам жадным похотливым грудь спрятать. В рану всмотрелся. Тронул возле пятна большого пальцем – та вскрикнула. Больно. Усмотрел и приметы зловещие. Смерть близкую предвещающие. Гниёт у неё рана. Сомнений нет. Да только не зря его бабка ведьмой была…

- Беру, купец. Пиши купчую.

Тряхнул мошной, звоном монет давая понять, что платит. Опытное ухо сразу звук золота уловило. Пожалел было купчина, что продешевил, да вовремя сообразил, что товар порченый продаёт. И если помрёт та раньше срока, пока он не покинет Аркону, то как бы за обман на правёж жрецов Святовида не попасть… Бересту о продаже быстро нацарапал. У Старшины торга заверили. Отдали Храбру покупку. Как та не шипела, не плевалась, а оказавшись на коне, прижатой рукой могучей к груди, в металл закованный, притихла. А вскоре и сомлела. А Храбр сразу в лагерь отправился, где переселенцы на новую землю живут, дожидаются отхода лодей. Последнюю ночь люди на земле спят. Дале – на качающихся палубах, да в трюмах им ночевать предстоит… И сомлела хазаринка-тугаринка. Чувств лишилась. Уж больно рана тяжела, да запущена. Ну и голод тоже. Купец на еде для пленников экономил. Не рассчитывал, что по пути попадутся., и провизию под них не брал с собой. Корми гость рабов получше - справился бы организм её с раной. Сам бы выздоровел. А теперь без помощи сторонней не излечиться ей… Молодой воин в отдельной палатке жил. Один потому что. Да и положение у него в дружине теперь высокое. Наравне с Крутом в старших ходит, несмотря на возраст… Добрался парень до лагеря, уже месяц на вторую половину ночи перешёл. Велел сразу воды ему принести горячей, да одёжу женскую. А сам за дело принялся. Тело бесчувственное на помост уложил, на котором спал. Снял с девицы кафтан грязный, стянул и штаны вонючие, в кале и моче измазанные. Обмыл наскоро грязь. Потом тело понизу полотном прикрыл, ножом повязку старую разрезал. Кровь ордынки засохла,  ткань, как он понял, от рубахи исподней, слиплась. Снова за водой послал. Принесли. Опять обмыл. На сей раз начисто. Повязка размокла. Потихоньку отдирать начал от тела. Девка очнулась, закричала дико, попыталась ударить… Куда там. В рот ей тряпицу чистую вогнал с маху. Руки, ноги растянул, к краям своего топчана притянул ремнями. Затем вновь за рану принялся… А та мычит, бьётся… Снял тряпки, уже гнить начинающие, ужаснулся. За малым девку не распластали на двое. Края багровые. С синевой. Кое- где уже и чернота появляется. Запах сладковатый, как у мертвеца, что на солнышке дней пять полежал. Словом, трупный. Хвала Богам, червей нет… А вот это и плохо… Надо рану чистить. Не ножом же живое мясо от мёртвого отделять? Впрочем, вспомнил… Прикрыл девку шкурой. Вышел наружу из шатра. На отроков, что его поручения выполняли, глянул сурово, велел ждать, но в палатку не входить без него. Сам едва ли не бегом к яме выгребной отправился, куда всякий мусор сваливали… Там нашёл то, что искал. Черви жирные. Белые. Набрал горсть. Опять бегом вернулся назад. Шкуру откинул, тело обнажая, девка вновь замычала, забилась. Но Храбр на такую мелочь внимания не обращал. Из котомки заветной, на столбе висящей, извлёк тряпицы, бабкой в путь даденые. Посыпал рану мхом истолчённым мелко особым. Порошком из плесени сушёной. Далее – сыпанул, не жалея, червей, что с собой принёс, прямо в рану. Зудеть страшно будет. Но куда как менее, если бы он резать стал на живую. Да вычистят трупоеды всю гниль. А плесень мертвечине дальше развиваться не даст. Ну а черви, как порченое мясо съедят, сами из раны выпадут. Только придётся следить внимательно за этим. Потом по новой рану чистым полотном замотал. Эх, будь времени побольше – за седьмицу бы на ноги девку поставил… А она, впрочем, успокоилась. Смотрит на него хоть и с ненавистью, но без отвращения того, что раньше было. Дёрнул щекой устало, отправил отрока принести похлёбки с кухни. Тугаринке-хазаринке сейчас твёрдой пищи нельзя. Так, жиденького похлебать. Иначе заворот кишок будет… Отвязал руки от помоста спального, потом ноги. Сразу же получил удар коленом в живот. Взвыла, словно рысь в капкан пойманная. Ещё бы – кожей нежной, да по кольчуге стальной… Словно в стену каменную с размаху… А он деву на руки подхватил, да на кучу шкур в углу сложенных, перетащил. Лёгкая, словно пёрышко. Даже что-то глубоко внутри шевельнулось, словно жалость. Удивился сам себе… Она завозилась. Стала в меха зарываться. Там отрок явился, горшок принёс. Тот дымится, паром вкусным истекает. Усмехнулся воин, перед девкой поставил прямо на землю. Ложку положил. Сам – отвернулся к выходу из шатра, попросил отрока помост свой спальный пока у костра просушить. Пока тот в порядок приводился – девка всё в три глотка выдула. На Храбра голодными глазами смотрит. Тот показал, нельзя мол, больше пока. Потом одёжу принесли: платье женское славянское, сверху шубу тёплую лисью, да сапожки мягкие. Отдал отрокам горшок, раму уже просушенную на место поставил, шкуры, что в угол сбросил, в охапку сгрёб, да вместе с хазаринкой-тугаринкой и уложил на помост. Сам кольчугу  с плеч стянул, на колышек, в столб вбитый, повесил. Пояс с ножом там же. Сапоги с ног скинул, портянки смотал, ступни обмыл водой ключевой. Ноги для воина –  дело важное. Подошёл к куче мехов – девка глазищами своими сверкает, на него шипит, плюётся. Ну, зараза… Не будь повеления князя – померла бы в своей клетке! Первым делом рубаху нижнюю взял, руки тугаринке заломил, и как девка не дёргалась, натянул. Тогда отпустил, а как та опять в меха зарываться начала, сгрёб её рукой, к себе прижал крепко. Второй, полость медвежью на обоих натянул. Шепнул: