Прозрение (сборник) - Урсула Ле Гуин

– Рис дома, – сказал он, – она сейчас с женщинами в «шелковых комнатах». Состояние у нее просто ужасное. Бедная девочка! Она не ранена, но... Нет, это просто безумие, безумие! Ведь известно же, что Торм-ди всегда... Что у него постоянно случались эти приступы... Но забрать девушек из дома! Отвезти их туда, к этим недостойным мужчинам!.. Безумие, безумие! Ах, какой стыд, какой стыд! Как ужасно мне жаль тебя, мой бедный Гэвир! – И мой учитель склонил передо мной свою седую голову, скрывая свои заплаканные глаза и свое кривящееся, умоляющее, раболепствующее лицо. – И что теперь скажет Явен-ди? – вдруг с отчаянием воскликнул он.

Я повернулся и пошел прочь – по бесконечным коридорам, мимо комнаты Предков, в библиотеку. Там я некоторое время сидел один, чувствуя, что та пустота по-прежнему окружает меня. Пустота и тишина. Я молил Сэлло прийти ко мне, но она не приходила. «Сестра!» – громко окликнул я ее, но отчего-то даже собственного голоса не услышал.

Затем мне ясно представилось, что если ее утопили, то она наверняка так и лежит на дне того бассейна с зеленой водой, теплой, как кровь. Но если ее там нет, то где же она? Она никак не могла быть там, значит, ее не могли и утопить.

И я пошел ее искать. Я пошел в «шелковые комнаты», в западный дворик, и всем женщинам, которые попадались мне навстречу, говорил: «Я ищу свою сестру».

Не помню, кто из этих женщин – а может, это были мужчины? – отвел меня к ней. Но ее я сразу узнал.

Она лежала, укрытая белыми простынями, из-под которых виднелось только ее лицо. И оно было не смугло-розовым, как всегда, а каким-то серым, и на одной щеке виднелся большой темный синяк. Глаза ее были закрыты, и она казалась очень маленькой и очень усталой. Я опустился возле нее на колени, и люди ушли, оставив нас с нею наедине.

Потом, помнится, они снова явились и сказали мне:

– Мать Дома послала нас за тобой, Гэвир, – словно это имело значение, словно это было нечто чрезвычайно важное. Я поцеловал Сэлло, пообещал ей скоро вернуться и пошел с ними.

Они повели меня по знакомым коридорам в покои Матери Фалимер. Впрочем, коридоры эти были мне знакомы лишь снаружи; Сэлло разрешали входить в комнаты Матери, чтобы прибрать там, а мне нет, так что я подметал только коридор. Фалимер-йо ждала меня и показалась мне очень высокой в своих длинных одеждах.

– Нам так жаль, Гэвир, что твоя сестра умерла, – услышал я ее чудный голос. – Какая ужасная, трагическая случайность! Прелестная была девушка... Я просто не знаю, как мне теперь сказать об этом сыну. Для него это будет таким тяжким ударом! Ты ведь очень любил свою сестру, Гэвир, верно? Но и я тоже очень ее любила. Надеюсь, это послужит тебе хоть каким-то утешением. Да, вот еще что... – и она вложила мне в руку маленький, но тяжелый шелковый кошелек. – Я пошлю на ее похороны всех своих служанок, – сказала она, глядя мне в глаза. – Поверь, мы все просто убиты смертью нашей милой Сэлло.

Я поклонился ей, но продолжал стоять и молчать. Снова вошли какие-то люди и увели меня.

Но назад, к Сэлло, я уже не вернулся и больше никогда ее не видел, так что мне пришлось запомнить ее лицо таким, каким оно было во время нашего последнего свидания: посеревшим, в синяках и очень усталым. Мне не хотелось помнить его таким, и я постарался выбросить эти воспоминания из головы, позабыть о них.

Меня снова отвели к Эверре, вот только ни он не хотел меня видеть, ни я его. Впрочем, как только я его увидел, слова так и посыпались у меня изо рта:

– Они накажут Торма? Накажут?

Эверра отшатнулся, словно испугавшись.

– Успокойся, Гэвир, успокойся, – бормотал он, пытаясь как-то усмирить мой гнев.

– Они накажут его?

– За смерть девушки-рабыни?

И вокруг этих его слов снова кругами стала расходиться та всепоглощающая тишина. Она захватывала все большее пространство вокруг, становилась все плотнее, все глубже. Я словно погрузился в некий бассейн, на самое его дно, только в бассейне была не вода, а тишина, а вокруг – пустота, и вскоре все заполнилось этой тишиной. Я даже дышать не мог – вдыхал не воздух, а эту тишину и эту пустоту...

А Эверра все еще что-то говорил. Я видел, как открывается и закрывается его рот. Как блестят его глаза. Странно, думал я, старый седой человек беззвучно открывает и закрывает рот? И я отвернулся.

В душе моей точно стена возникла, отгородив собой все то, чего я вспомнить не мог, потому что этого еще никогда не случалось. Раньше я никогда ничего не забывал, просто не мог забыть, зато теперь смог. Я мог забыть дни, ночи, недели. Мог забыть людей. Мог забыть все, что потерял, потому что у меня никогда этого как бы и не было.

Но я помню кладбище, где стоял ранним утром следующего дня, когда в небесах еще только блеснули первые лучи зари. Я хорошо это помню, потому что не раз «вспоминал» это и раньше.

Я хорошо помнил, как мы хоронили старую Гамми и маленького Мива, помнил тот зеленый дождь молодой ивовой листвы, помнил, как мы стояли под городской стеной у реки, помнил, как пытался понять: кого же все-таки мы снова хороним этим утром...

Видимо, это был кто-то важный, ибо там присутствовала вся личная прислуга Матери Фалимер; все они были в белых траурных одеждах и прикрывали лица длинными белыми покрывалами; и тело покойного тоже было завернуто в прекрасный белый шелк, а Йеммер плакала навзрыд и никак не могла прочесть молитву Энну-Ме. Начнет и тут же срывается, начинает в голос рыдать, своим горестным плачем разрывая в клочья окутавшую всех тишину, так что и другие женщины, тоже плача, сразу принимаются ее утешать.

Я стоял у самой реки и смотрел, как она лижет и грызет землю, подтачивая берег, подъедая его снизу так, что белые корни трав повисают в воздухе и болтаются над водой. Если бы удалось заглянуть в глубь здешней земли, там можно было бы увидеть множество белых косточек, тонких, как эти корни, – косточек маленьких детей, которые похоронены там и ждут, когда вода придет туда и съест их могилы.

Какая-то женщина стояла неподалеку от меня, но не вместе со всеми. Длинная поношенная шаль, накинутая на голову, скрывала ее лицо, но один раз она все-таки на меня посмотрела. И оказалось, что это Сотур. Это я точно знаю. И некоторое время помнил, что рядом со мной была она.

А потом, когда Сотур и другие женщины ушли, вокруг меня появились еще какие-то люди, мужчины, и я спросил, нельзя ли мне еще немного побыть здесь, на кладбище. И один из них, Тэн, тот конюх, что всегда был добр ко мне, когда мы были еще детьми, положил руку мне на плечо и сказал:

– Может, лучше пока немного пройдешься? А потом возвращайся, хорошо?

Я кивнул.