В теснинах гор: Повести - Муса Магомедов

— Помолчи, старая, — отрезал дед Абдурахман. — Не такая наша Маседо, чтоб Хасбулата на такого вот променять. Постыдись, чего придумала: Маседо подозревать.

— Да и не подозреваю я… Сказать ничего нельзя. Думаю, может, об Юсупе он что ей расскажет. Что от нас скрывал.

— Ничего он больше не расскажет. Что знал, то уж сказал…

— Ну и девушка, — возвращаясь, говорил Серажутдин, щуря зеленоватые глаза. — Прямо джигит. Одна в такую ночь поскакала. Имя какое странное у нее — Маседо.

— Сына моего невеста, — поджав губы, сообщила бабушка, ставя на стол дымящийся хинкал, — У меня все невестки хорошие.

— Маседо наша — молодец, — сказал, усаживаясь за стол, дедушка. — А Маседо — значит золотая.

— А почему, дедушка, ее так назвали? — вдруг заинтересовалась Хажа.

— Э, внученька, это целая история.

— Дедушка, расскажи, — приставали мы с Хажей. — Какая история?

Серажутдин, зевая, отсел к окну, а мы с Хажей примостились около дедушки.

— Ну так и быть, расскажу, — сказал он. — Да только после этого — сразу спать. Договорились? — Он устало прикрыл глаза ладонью, словно вспоминая. — В двадцатые годы партизанили мы в горах, за новую власть воевали. Были мы в одном отряде с Исламом, отцом Маседо. Твоим отцом, — дедушка прижал меня к себе. — Ислам тогда еще почти совсем мальчонкой был. Вот однажды днем прискакал к нам в отряд верховой. В бурке, в папахе, на поясе кинжал. Смотрим, никак не поймем — неужто Салим? Разведчик наш. Как же так? Ведь погиб он, сами хоронили. А может, думаем, брат его? Уж очень похож. Да нет, говорят, у него брата. Двое их у матери было: он, Салим, да сестра, годом его младше. Кто такой, спрашиваем? А он — ведите меня к командиру. Что ж, привели к командиру. А похожий на Салима — вдруг папаху долой. Тут мы и ахнули: косы из‑под нее упали, да по плечам и рассыпались. Вон оно что: джигит‑то— девушка. Командир нахмурился: «Мы женщин в отряд не берем». А она на своем стоит: «Возьмите, я должна отомстить за брата. Лучше мне в отряде воевать, чем одной. А домой, не отомстив, я не вернусь». Командир головой качает: «Милая девушка, не женское это дело — воевать. Дни у нас сейчас горячие: некогда сабли в ножны ставить, некогда винтовки охладить. Куда тебе в такое пекло. Вижу: и па коне хорошо сидишь, и оружие держать умеешь, да только все равно — не место тебе среди мужчин-». Тогда девушка взглянула в небо, увидела высоко парящего ястреба и выстрелила. Да так точно: ястреб прямо к ногам командира упал. «А теперь, говорит, пусть кто‑нибудь из твоих джигитов выходит со мной на саблях драться».

Командир долго смотрел на красивое лицо девушки и наконец спросил: «И откуда ты взялась такая? Как твое имя?» — «Маседо», — отвечает. «Маседо? — удивился командир. — Золотая, значит? Не ошиблись, наверно, когда тебе такое имя давали. Ну, что ж, джигиты, — обратился он к нам, — возьмем Маседо в наш отряд?» Мы, конечно, хором: «Возьмем!» Очень нам всем она понравилась. Такая красивая и такая храбрая. Каждый из нас старался понравиться Маседо, отличиться в бою, чтоб командир похвалил перед девушкой.

Был у нас в отряде один такой Билал. С виду красивый парень, но уж очень болтливый. Что и говорить: умел зубы заговаривать, такое сочинит — ребята и уши развесят. Да только поганый оказался человек. Тогда‑то мы этого не знали. Так вот, стал я замечать: этот Билал все возле Маседо крутится, всякими хабарами ее развлекает. Эх, думаю, жаль, если она свое сердце этому Билалу отдаст: не нравился он мне. Мало разве, думал я, настоящих ребят в отряде.

Маседо часто ходила в разведку. Брата своего она действительно заменила: тот тоже был разведчик бесстрашный. И никогда, бывало, с пустыми руками ие вернется. Ценные сведения приносила. Однажды трудно нам пришлось: засели мы в ущелье в окружении банд Гоцинского. Надо было срочно пробраться в другой отряд, просить его командира прийти нам на помощь. Вызвалась идти Маседо. Ехать надо было по горной дороге над пропастью, другие пути были отрезаны солдатами Гоцинского. Выехала Маседо ночью. Одолела самый опасный участок дороги, проскочила незамеченной. В долине увидела чабанов, стороживших отару. Собаки, почуяв неожиданного верхового, насторожились, залаяли. Чабаны удивились: кого это несет в такую пору? Не шайтан ли? А Маседо прямо к ним: «Асалам алейкум! Принимаете гостей?» — «Ваалейкум салам, — отвечают ей чабаны. — Спина гнется у тех, кто не любит гостя. Грейся, нам огня не жалко. И места на траве хватит, а дом у тебя с собой», — показали они на ее бурку. «Спасибо, но ночевать не могу. Тороплюсь, — ответил верховой, то есть наша Маседо. — Лучше, земляки, скажите, как мне добраться до Верхнего Коло?» Чабаны переглянулись. «А кто ты такой? — спрашивают. — Не знаем, стоит ли тебе дорогу показывать на Коло». — «Неужели не узнают? Это хорошо. Значит, и враги не узнают», — и Маседо сняла папаху. Чабаны так и ахнули: «Это же наша Маседо!» Стали они уговаривать ее подождать до утра. «Утром проводим тебя». Но Маседо не согласилась, до утра надо было добраться до хутора, где стоял отряд. Чабаны только головами покачали: разве уговоришь Маседо. «Осторожней поезжай, — напутствовали они, — пропасть там впереди. Не сорвись. А как до нижнего хутора доберешься, скачи быстрей вперед. Там — бандиты Гоцинского стоят».

В пропасть Маседо не сорвалась, но из нижнего хутора вырваться ей не удалось, уже рассветало, и караул Гоцинского заметил всадника. И тут бы не узнали ее, если б не тот самый Билал. Три дня назад перед тем, после боя возле Унцукуля, исчез он: думали мы, что погиб, а он, оказывается, перебежал к Гоцинскому, который в свое время послал его к нам лазутчиком. Когда Маседо привели в штаб, Билал сразу узнал ее. Сам вызвался допрашивать. Но Маседо лишь плюнула ему в лицо и не сказала ни слова. Тогда он расстрелял ее на берегу Койсу. Думал, что никто из нас не узнает о смерти Маседо. Да только совсем скоро нам все стало известно. Вскоре судили мы этого шакала суровым революционным судом. А Маседо осталась у нас в сердцах. Вот и отец твой, — сказал, обращаясь ко мне, дедушка, — назвал твою сестру в честь ее — Маседо — золотая, значит.

Есть у меня одна проклятая привычка: утром чуть свет, когда особенно хочется спать, просыпаюсь я по малой нужде. Лет до семи, помню, мама, бывало, ругала меня, когда я делал свое дело прямо в постели. Тогда сквозь сон мне казалось, будто стою я на полянке, где никого нет, и отправляю свою нужду. До сих пор помню, как что‑то теплое пробегало по телу, и просыпался я только тогда, когда лежал весь мокрый. Но уже до того мне не хотелось вставать, что заодно я припускал и еще, да так и лежал, притворяясь спящим, пока не подсыхал матрац. Стыдно мне было за свою слабость.

И долго еще со мной это случалось. И вот теперь, живя в сторожке деда Абдурахмана, я больше всего боялся этой своей привычки. Вдруг проснусь, а постель вся мокрая. Со стыда сгоришь перед Хажей. Вот от этого‑то страха я и вскакивал здесь каждый раз чуть свет, как от выстрела.

И в тот день так же вот проснулся. Смотрю, и Серажутдин не спит, рукой под подушкой у себя шарит. Убедился, наверно, что пистолет на месте (я видел, как он его туда с вечера положил), успокоился, опять лег. А я потихоньку вышел во двор и думаю: отчего это он так рано вскочил и вид у него испуганный? Может, на войне привык вот так, озираясь, от взрывов просыпаться. И теперь, наверно, ему показалось, что он на войне. А когда увидел, что в сторожке и все кругом спят, и уснул. Решив, что, наверно, так оно и есть, я вернулся в комнату, пролез под одеяло, но уснуть больше не мог. Скоро за окном рассвело, запели первые птицы, и встала бабушка. Она всегда вставала раньше всех, когда ночевала в сторожке, хотя дедушка и ворчал на нее. «Чего тебе здесь‑то не спится, старая, — говорил он обычно. — Ведь тут ни коровы нет, ни двор чистить не надо. Спи себе». Но бабушка только рукой махнет: «Не могу я утром долго спать, не привыкла». И находила себе работу: чистила кастрюли или, тихо разговаривая сама с собою, пряла нитки или ходила за водой к источнику. Вот и в тот день она, как обычно, встала рано, зажгла огонь в очаге и, поставив кастрюлю, вышла. Вслед за ней вышел и дедушка.

— Что‑то тебе не спится, старый? И ночь всю ворочался, — глядя на деда, спросила бабушка. — Или тревога какая?

— Теперь спокойных нет. Время не то, — ответил дед.

— Ох, Абдурахман. Всю‑то жизнь я в тревоге прожила: то ты партизанил, не знала, дождусь ли, то вот теперь сыны воюют, покою и нет. От Юсупа‑то ничего нет, ни письмеца.

— Иди‑ка лучше, Салтанат, вари хинкал. Мясо, что осталось, все положи. Гостя кормить надо.

В это время во двор вышел и сам гость.

— Эх, хорошо тут у вас, — потягиваясь, сказал Серажутдин. — Недельку бы в такой тишине отдохнуть.

— Да и живи, милый, отдыхай, — сказала бабушка. — Оставайся хоть месяц, потешь стариков.

— И то правда, отдыхай, — сказал и дедушка. — Сегодня вот на охоту пойду. Дичь будет.