Момент истины - Владимир Богомолов

Воображение рисовало Андрею самые тягостные картины. Генерал, потрясая его рапортом, бегал по кабинету и окающим басом ругался: «Лопатку найти не сумели! Позор!» Славный молчаливый Алехин и подполковник, этот необыкновенный человек, – он подвел их обоих! – пытались его защитить, но генерала это только раздражило, и он разгневанно кричал: «Мне нужны не оправдания, а лопатка!.. Где она?… Послали какого-то мальчишку! Ему дали роту, а толку – шиш да кумыш! На что он способен?! Как он к нам попал?… Отправьте его в полк! Немедленно! Кулёма! Лопух! Детский сад, да и только!»

Расстроенный буквально до слез, Андрей не замечал, что Егоров в его воображении ругался словами Таманцева.

Пусть откомандируют. Он не «волкодав», а строевой офицер. Только бы попасть в свой полк, а не в резервный. Впрочем, в любой фронтовой части он будет человеком. Во всяком случае, не хуже других, а то и лучше. Там, если случится, он погибнет с честью, и о нем напишут, как он сам писал о многих своих бойцах и сержантах: «… верный воинской присяге, проявив мужество и героизм, был убит…» А здесь ты хоть наизнанку вывернись, пять раз погибни, но если нет результата, ты все равно плох и виноват.

… В эти напряженные часы всем начальникам Блинова было не до него. Чтобы поиски велись тщательно, усердно и настойчиво, ему утром и не намекнули, что лопатки в роще может не оказаться. Даже Алехин, обычно разъяснявший Андрею, что к чему, второпях ничего ему не сказал, не растолковал. Андрей и не подозревал, что отсутствие лопатки в роще, на месте обнаружения угнанного «доджа», работало на версию, возникшую у Полякова после вчерашнего разговора в госпитале с Гусевым. Ему и в голову не могло прийти, что сообщение Алехина: «Роща обыскана дважды, качественно; лопатка не найдена» – было для подполковника и генерала самой радостной вестью в эти тяжелые сутки.

54. Таманцев

Вечером Юлия принялась рубить валежины, а я опять занялся с Фомченко и Лужновым.

За эти двое суток я к ним решительно подобрел. Какой с них мог быть спрос: Фомченко попал в контрразведку весной, перед маем, а Лужнов и того позже, в июне, два месяца назад. Стажа у них, как говорится, без году неделя, неудивительно, что даже Малыш против них – профессор. Я подумал еще: не дай бог доведется нам здесь просидеть не одну неделю, так я их поднатаскаю, людьми сделаю.

Речь опять пошла об агентах-парашютистах: откуда они берутся, вернее, из кого вербуются, как их готовят, как мы их разыскиваем и берем.

Контрразведка – это не загадочные красотки, рестораны, джаз и всезнающие фраера, как показывают в фильмах и романах. Военная контрразведка – это огромная тяжелая работа, четвертый год по пятнадцать – восемнадцать часов каждые сутки, от передовой и на всем протяжении оперативных тылов… Огромная соленая работа и кровь… Только за последние месяцы погибли десятки отличных чистильщиков, а вот в ресторане я за всю войну ни разу не был.

Просвещая Фомченко и Лужнова, я для пользы дела, по воспитательным соображениям, естественно, о трудностях не говорил: если бы рассказать им все как есть, они наверняка бы скисли.

Условия и работка у нас такие, что любой бывалый шерлок, даже из столичной уголовки, от отчаяния повесился бы на первом же суку.

В любом уголовном розыске – дактилоскопия, оперативные учеты, лаборатории и научно-технические отделы; там на каждом шагу – постовой или дворник, готовые помочь и словом и делом. А у нас?…

Ширина полосы фронта – свыше трехсот километров, глубина тылового района – шестьсот с лишним. На этой огромной территории сотни городов, сотни узловых и линейных станций; ежесуточно – тысячи передвигающихся к фронту и по рокадам бойцов, сержантов и офицеров, повсюду леса, большие чащобные массивы. А жители, например здесь, в западных областях, запуганные, молчаливые, из них слова дельного, как ни старайся, не вытянешь. И вся наша техника кроме личного оружия – трофейный Пашин фотоаппарат.

Причем уголовка имеет дело с самодеятельностью отдельных лиц, а мы – с преступниками, за которыми сильнейшее государство, которых готовят не полуграмотные паханы, а изощренные агентуристы, готовят в специальных школах, снабжают легендами, экипировкой и документами опытнейшие профессионалы.

Что мы лично можем этому противопоставить?… Примитив полевого контршпионажа: осмотры леса, визуальное наблюдение, беседы с местными жителями и засады. Убийственный примитив! И хоть яловая, а телись! Возьми их всех! Возьми их теплыми! Умри, но сделай! Вернее, как говорит начальство, сделай и не умирай!

Разумеется, о трудностях я не калякал, наоборот, умалчивал: я должен был поддерживать в Фомченко и Лужнове высокий боевой дух плюс постоянную готовность.

Что там у Юлии произошло, я упустил, – то ли ее ударило отлетевшим дрючком[43], то ли просто измучилась или подумала о своей незавидной жизни, не знаю, – но только, уронив вдруг топор, она заплакала навзрыд, к ней подскочила пацанка, ухватилась за подол и тоже заревела.

Они стояли вдвоем и ревели не стесняясь, уверенные, что их никто не видит, и я опустил бинокль – не нужно и неловко, вроде подсматриваешь.

Еще за глаза, не видя Юлии, я настроился к ней враждебно, неприязненно, как к немецкой овчарке, обыкновенной фрицевской подстилке, но, понаблюдав, переменился.

Девчонка… Сирота-недоумок… Мне ее даже стало жаль. Дура девка, сама себе жизнь покалечила.

По виду она представлялась мне с характером, волевой, и вот так быстренько сломалась. А ведь это только цветочки. Я подумал, каково ей будет с малышкой здесь, на хуторе, зимой. Когда все заметет и ни хлеба, ни молока – картошка и одиночество. И еще страх.

Конечно, по стране жили трудно, одиноко миллионы наших честных солдаток, но мне и эту непутевую деваху было жаль. Скорей даже не ее, а пацанку – чем она виновата?

Свирида я уже понял. Жлоб, скотина безрогая – у такого снега зимой не выпросишь. Собственники они все здесь, гады, кто кого сможет, тот того и гложет, но этого горбуна я особенно невзлюбил.

Впрочем, эмоции эмоциями, а мне следует быть объективным. Не затем я сюда приехал, чтобы кого-то жалеть или ненавидеть.

Мое дело маленькое. Мое дело – взять Павловского и тех, кто с ним, если, понятно, они здесь появятся. Причем старшего группы и радиста – живьем, это как минимум. Знать бы еще, кто из них радист, а кто старший группы, третьего можно и не беречь. Функельшпиль[44], главное – функельшпиль!

Если появятся – в том-то и загвоздка! За время наблюдения мои сомнения нисколько не уменьшились. Зачем Павловскому приходить сюда – что он здесь оставил?… Пашины предположения основывались на чистой лирике. Кстати, когда мы с Фомченко и Лужновым приехали сюда, я спросил Пашу, прокачал ли он объект засады с Эн Фэ. Он не ответил, и я понял, что нет, это его единоличное решение.

За прошедшие двое суток мы ознакомились с образом жизни Юлии и Свиридов, точнее сказать, с их суточным рабочим циклом.

Как только светало, жена Свирида и его мать отправлялись в деревню, доили там корову и, надо думать, убирали, ухаживали за своей скотиной. Часа полтора спустя они возвращались с ведром молока и приводили лошадь – даже ее на всякий случай, чтобы не отобрали, не увели наскочившие аковцы или немцы, на ночь не решались оставлять на хуторе.

Свирид с самого рассвета возился по хозяйству, и Юлия около своей хатенки тоже возилась. Работали все трое Свиридов и Юлия с крестьянской жадностью, почти без отдыха, до поздних сумерек. Вечером лошадь отводили в деревню и опять приносили в ведре надоенное молоко. В отсутствие Свирида его мать или жена подбрасывали Юлии что-нибудь из продуктов, но в хате у нее или даже поблизости лишней минуты не задерживались – боялись горбуна. И Юлия тоже его боялась и наверняка недолюбливала, скорее даже ненавидела.

Итак, двое суток наблюдения не дали нам ничего, кроме ознакомления с образом жизни Юлии и семейства Свиридов и уяснения отношений между ними. Никто из посторонних не появлялся, ничего представляющего для нас интерес не происходило, и сама Юлия из поля зрения никуда не отлучалась.

Интуиция – великая вещь, а чутье мне подсказывало: зря здесь время теряем. Я определенно чувствовал – «пустышку тянем». Понятно, чтобы не размагничивать Фомченко и Лужнова, я виду не подавал, наоборот, держался все время бодро-весело и на каждом шагу демонстрировал абсолютную веру в перспективность и успех нашей засады. Я поддерживал их не только морально, но и физически: спать разрешал дольше, чем себе, да и еды подсовывал побольше.

Когда стемнело, я еще раз обговорил с ними все возможные случаи и сигналы взаимодействия, мы спустились с чердака и опять расположились в кустах по обе стороны Юлиной хатенки. Ночь наступала холодная, росистая, небо вызвездило ярко, как на юге, и, оглядывая Млечный Путь, я решил, что, если завтра приедет Паша – он собирался сам привезти нам продукты, – выскажу ему без утайки то, что думаю, свои сомнения и несогласие, и потребую, чтобы он немедленно доложил все Эн Фэ. Он доложит: дружба дружбой, а дело есть дело, и я не мальчик – пусть с моим мнением тоже считаются!