Опаленные мечты - Нева Олтедж

новые трусики. Но стоя перед ящиком с нижним бельем, меня охватывает необычное желание взбунтоваться. Я опускаю взгляд на трусики и бросаю их обратно, закрывая ящик. Раз уж мне придется встретиться с мужем, то сделаю это, сохранив свидетельство своего влечения к другому мужчине.

Я выбираю персиковые брюки и пиджак — единственный наряд, который мне действительно нравится. Рокко предпочитает, чтобы я одевалась в яркие цвета, такие как черный и красный. Он позволил мне оставить этот комплект только из-за больших золотых пуговиц на пиджаке, на которых изображен логотип торговой марки.

Моя сумочка лежит на комоде, и, когда беру ее, меня охватывает отвращение. У других женщин в сумочках хранятся самые важные вещи. Документы. Бумажник. Телефон. В моей сумочке только маленькая косметичка, которую я уже успела возненавидеть, и две пачки салфеток. Мои документы заперты в сейфе Рокко, а деньги мне не положены. Телефон обычно оставляю на тумбочке. Какой смысл носить его с собой, если я не могу позвонить никому, кроме мужа? Сумочка — это еще одно напоминание о том, что он у меня отнял. О том, что я позволила ему забрать у себя. Я перевожу взгляд с сумочки на зеркало над комодом. Смотрю на свое отражение, разглядываю серьги с крупными бриллиантами, блеск камней и сверкающее золото. Длинные волосы собраны в высокий идеально тугой пучок, лицо скрывает сильный макияж.

— Кто ты? — шепчу я. Женщина в зеркале похожа на меня, но у нас нет ничего общего.

Ответа, конечно, нет. Я долго всматриваюсь в незнакомку, пытаясь найти больше сходства, чем просто черты лица, но не могу. Благодаря моему мужу-ублюдку я потеряла себя.

Бросив последний взгляд на свое отражение, хватаю со стула пальто, одновременно свободной рукой вытаскивая шпильки из прически.

По пути к лестнице равномерное цоканье моих каблуков отдается вместе с тонким звоном шпилек о пол, которые вытаскиваю одну за другой. Дойдя до верхней площадки, я вижу, что к моей комнате ведет дорожка из маленьких черных заколок.

Алессандро стоит у подножия лестницы с грозным видом. Сегодня утром он набросился на меня, как голодный человек, впервые за несколько недель принявший пищу, а потом ушел. Я не могу перестать думать о его прощальной фразе. Он сказал, что возвращается в свой личный ад. Что он имел в виду? Я — жена его врага, но в его голосе не было ни злорадства, ни удовлетворения, ни триумфа. Он выглядел побежденным. Здесь происходит что-то еще.

Я перевожу взгляд с глаз Алессандро на его губы. Он все еще чувствует мой вкус? Придет ли он сегодня снова в мою комнату? Я до сих пор помню, его рот на себе. Меня потряс не только сам сексуальный акт. А то, как он прикасался ко мне — как будто я ценная, любимая женщина. Алессандро сказал, что ненавидит меня. Даже планировал убить меня. Его ласки говорят об обратном.

Я знаю как никто другой, как ведет себя жестокий, злой человек. Я чувствую их даже сквозь улыбки и притворство. А с Алессандро, даже несмотря на его жестокие слова, мой инстинкт самосохранения не сработал. Даже когда он держал меня за горло во время демонстрации самообороны. Наоборот, меня охватил восторг. Что-то меня так и манит дать такому мужчине как Алессандро власть над собой. При желании он мог бы легко свернуть мне шею, но вместо этого от его прикосновений я чувствовала себя в безопасности. Защищенной. И это меня возбуждало.

Потому что знаю, что он не тронет ни волоска на моей голове.

* * *

— Какого хрена ты вышла из дома в таком виде? — вопит Рокко с кровати. — Ты же не чертова простолюдинка, которая разгуливает с растрепанными волосами!

Я засовываю руки в карманы пальто, чтобы он не видел, как они дрожат, и делаю глубокий вдох.

— Мне нужно тебе кое-что сказать.

— Да мне плевать! — орет Рокко и откидывается на подушку кровати с красным лицом, указывая рукой на дверь ванной комнаты. — Иди в ванную и приведи свои волосы в порядок!

— С моими волосами все в порядке, — говорю я. — Нино попросил передать тебе кое-какую информацию.

— Какую информацию?

— Твой отец умер.

Рокко замирает, и на его лице отражается множество эмоций. Шок. Отрицание. А затем — едва заметное волнение, которое он изо всех сил пытается скрыть.

Отношения моего мужа с отцом всегда были неоднозначными. С одной стороны, он почитал Элио и неустанно искал его одобрения, а с другой — презирал отца за то, что тот никогда не проявлял к Рокко уважения. На людях Элио всегда хвастался тем, что Рокко — один из самых доверенных людей дона, но за закрытыми дверями охотно выговаривал сыну, что тот недостаточно хорош, чтобы стать младшим боссом.

— Как он умер? — спрашивает он.

— Его убили вчера вечером у себя дома.

У Рокко округляются глаза в неверии.

— Ты лжешь!

— Нет.

Лицо Рокко становится еще более красным, его ноздри раздуваются, а вена на шее пульсирует. Он хватает свой телефон на кровати и бросает его в меня, как капризный ребенок. Я вовремя замечаю его намерение и делаю шаг в сторону, в результате чего телефон ударяется о дверь и падает на пол. Не сводя глаз с возмущенного лица Рокко, я приседаю и поднимаю телефон.

— Это последний раз, когда ты так делаешь, — говорю я. — Я больше не буду твоей грушей для битья. В следующий раз, когда ты поднимешь на меня руку, я отправлюсь прямиком к дону.

— Ах ты, хитрая сучка! Я тебе покажу.

Я со всей силы швыряю в него телефон и радуюсь, что он попал ему в грудь. Рокко хватается за край кровати, кричит и трясет перила. Я просто поворачиваюсь и выхожу из комнаты.

Алессандро сидит в приемной на другом конце длинного коридора, но при виде меня встает.

Я останавливаюсь, поворачиваюсь к нему лицом и поднимаю глаза.

— Могу ли я завтра утром получить еще один урок самообороны?

Алессандро сужает глаза. Он взирает на меня несколько секунд, а затем медленно кивает.

Мы выходим из больницы и направляемся к моей машине на парковке, когда слишком быстро едущий мотоцикл останавливается в нескольких ярдах перед нами. Мотоцикл полностью черный, если не считать заметного рисунка на его корпусе — белого черепа с крупным крестом на лбу. Черт. Я хватаю Равенну за запястье и тяну ее за спину.

— Не высовывайся, — говорю я, не сводя глаз с байкера. — Подтверди, Равенна, что ты все