Киноповести - Василий Макарович Шукшин

и растерянно смотрел перед собой. Еще недавно на столе стоял гроб. Потом была печальная застолица… Повздыхали. Утешили как могли. Выпили за упокой души Громова Николая Сергеевича… И разошлись. Сеня остался один.

…Вошел Иван.

Сеня, увидев его, скривил рот, заморгал, поднялся навстречу…

– Все уж… отнесли.

Иван обнял щуплого Сеню, неумело приласкал. Тот, уткнувшись в грудь старшего брата, молча плакал, хотел остановиться и не мог… Досадливо морщился, вытирал рукавом глаза.

– Ладно, перестань. Ладно, Сеня…

– Он все ждал… кхэх… На дзерь все смотрел…

– Ладно, Сеня.

Братья не были похожи. Сеня – поджарый, вихрастый, обычно непоседа и говорун – выглядел сейчас много моложе своих двадцати пяти лет. Ивану – за тридцать, среднего роста, но широк и надежен в плечах, с открытым крепким лицом, взгляд спокойный, твердый, несколько угрюмый…

– Ладно, Сеня, ничего не сделаешь.

Сеня высморкался, вытер слезы, пошел к столу. Иван огляделся.

– Что же один-то?

– А кому тут?.. Были. Посидели маленько, помянули и ушли. Вечером тетка Анисья придет, приберется.

Иван закурил, присел к столу, отодвинул локтем тарелку с кутьей. Еще раз оглянулся. Сеня тоже сел.

– Поглядел бы, какой он сделался последнее время – аж просвечивал. Килограмм двадцать, наверно, осталось… А до конца в памяти был.

Иван глубоко затянулся сигаретой.

– Может, поешь с дороги?

– Пошли на могилу сходим.

Когда вышли из ограды, Иван оглянулся на родительскую избу. Она потемнела, слегка присела на один угол… Как будто и ее придавило горе. Скорбно смотрели в улицу два маленьких оконца… Тот, кто когда-то срубил ее, ушел из нее навсегда.

– Завалится скоро, – сказал Сеня, догадавшись, о чем думает брат. – Перебрать бы – никак руки не доходят.

– Тут, я погляжу, все-то не лучше.

– А кому строиться-то? Разъехались строители… города строить.

Некоторое время шли молча.

– Почему так пусто в деревне-то? – спросил Иван. – Как Мамай прошел.

– Я ж тебе говорю…

– Да ну, все, что ли, разъехались?

– Много. А кто есть – все на уборке.

– У вас совхоз, что ли?

– Теперь совхоз… Отделение, а центральная усадьба в Завьялове. Когда колхоз был, поживее было. И район был в Завьялове – рядом совсем.

– А сейчас где?

– В Березовском.

– А ты шоферишь все?

– Шоферю. У нас в отделении шесть машин, я – главный.

– Механик, что ли?

– Старший шофер, какой механик.

Пришли на кладбище.

Остановились над свежей могилой, обнажили головы… Мир и покой царства мертвых, нездешняя какая-то тишина кладбища, руки-кресты, безмолвно воздетые к небу в неведомой мольбе, – все это действует на живых извечно одинаково: больно.

Иван стиснул зубы, стараясь побороть подступившие к горлу слезы. Сеня шаркнул ладонью по глазам.

– Давай помянем, – сказал он.

Он оказывается, прихватил бутылку красного вина и рюмку. Налил брату…

Иван выпил… Помолчал. Склонился, взял горсть влажной земли с могилы, размял в руке, сказал:

– Прости, отец.

– Уберемся с хлебом – оградку сделаю, – пообещал Сеня. – И березу посажу.

Налил себе, тоже выпил.

– Пошли, Сеня. Тяжело. Хоть по деревне пройдемся.

Обратно шли медленно.

– У тебя в семье-то все хорошо? – расспрашивал Сеня.

– Нету семьи, – неохотно ответил Иван. – Разошлись.

– Почему?

– Потом…

Сеня качнул головой, но больше об этом говорить не решился.

– Поживешь здесь хоть маленько-то?

– Некогда, Сеня.

– Поживи, братка. А то мне одному… Хоть с недельку. А?

Иван переменил тему разговора.

– Ты-то почему не женишься?

Сеня горестно оживился.

– Женись… когда они, паразитки, не хочут за меня. У меня душа кипит, – он стукнул себя в грудь сухим крепким кулачком, – а им – хаханьки. Пулей прозвали – и довольны. А я просто энергичный. И не виноват, что не могу на месте усидеть. Вон она – недалеко живет, Валька-то Ковалева… Помнишь, нет?

– Ефима Ковалева?

– Но.

– Так она же вот такая была.

– А счас под потолок вымахала. Вот люблю ее, как эту… как не знаю… Прямо задушил бы, гадину! – Сеня говорил скоро, беспрестанно размахивая руками. – Но я ее допеку, душа с меня вон.

– Красивая девка?

– На тридцать семь сантиметров выше меня. Вот здесь – во, полна пазуха! Глаза горят, вся гладкая… Я как увижу, так полдня хвораю.

– Выбрал бы поменьше. Куда она тебе такая?

– Тут на принцип дело пошло. Вот тут оглобля одна рядом поселилась, на сорок три сантиментра выше меня…

– Кто?

– Ты не знаешь, они с Украины приехали. Мыкола. Он тоже в нее втюрился. Так тот хочет измором взять. Как увидит, что я к ней пошел, надевает, бендеровец, бостоновый костюм, приходит и сидит. Веришь – нет, может два часа сидеть и ни слова не скажет. Сидит и все – специально мешает мне. Мне уж давно надо от слов к делу переходить, а он сидит.

– Поговорил бы с ним.

– Говорил! Он только мычит. Я говорю: если ты – бык, оглобля, верста коломенская, так в этом все? Тут вот что требуется! – Сеня постучал себя по лбу. – Я говорю, я – талантливый человек, могу сутки подряд говорить, и то у меня ничего не получается. Куда ты лезешь? Ничего не понимает!

Иван узнавал младшего брата. Как только не называли его в деревне: «пулемет», «трещотка», «сорока на колу», «корсак» – все подходило Сене, все он оправдывал. Но сейчас ему действительно, видно, горько было. Взъерошенный, курносый, со сверкающими круглыми глазками, он смахивал на подстреленного воробья (Сеня слегка прихрамывал), возбужденно крутил головой; показывал руками, какого роста «оглобля», Валька Ковалева, и как много у нее всего.

– А она?

– Что?..

– Она-то как к нему?

– Она не переваривает его! Но он упрямый, хохол. Я опасаюсь, что он – сидит и чего-нибудь высидит. Парней-то в деревне – я… да еще несколько.

– Трепешься много, Сеня, поэтому к тебе серьезно не относятся.

– А что же мне остается делать? – остановился Сеня. – Что я, витязь в тигровой шкуре? Мне больше нечем брать. – Сеня вдруг внимательно посмотрел на брата. – Пойдем сейчас к ней, а?

– Зачем?

– Ты объяснишь ей, что внешность – это нуль! Ты сумеешь, она послушает тебя. Ты ей докажи, что главное – это внутреннее содержание. А форма – это вон, оглобля. Пойдем, братка. Ты хоть поглядишь на нее. Я ведь весь уж высох из-за нее. А ей хоть бы что! Я сохну, а она поперек себя шире делается. Это не девка, а Малахов курган какой-то…

– Ты не захмелел?

– Да ничего! Что я?.. Я редко пью. Это счас уже… Пойдем.

– Ну пошли.

Уже вечерело. На улице появились люди – шли с работы.

Возле соседнего с домом Ковалевых двора Сеня остановился, спросил белоголового карапуза, который таскал на