Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник) - Александр Дюма

– То есть как? Что за указания?

– Ваши собственные, да, вы просто забыли, – тут Роза в свою очередь тяжело вздохнула. – Забыли свое завещание, собственноручно написанное на листке из Библии господина Корнелиса де Витта. Но я-то его помню, ведь теперь, когда я научилась читать, я его перелистываю ежедневно, даже по два раза в день. Так вот, в том завещании вы мне велите полюбить и выйти замуж за пригожего молодого человека лет двадцати шести-двадцати восьми. Я его ищу, а поскольку у меня весь день посвящен заботам о вашем тюльпане, для поисков вы должны предоставить мне вечер.

– Ах, Роза, вспомните, что это завещание составлялось в предвидении моей смерти, а я, хвала небесам, жив.

– Что ж, стало быть, я прекращу искать этого пригожего молодца лет двадцати шести – двадцати восьми, а приду повидаться с вами.

– Да, Роза, приходите непременно!

– Но с одним условием.

– Я принимаю его заранее!

– Чтобы в течение трех дней я ни слова не слышала о черном тюльпане.

– Если вы потребуете, Роза, о нем больше никогда не будет речи.

– Нет, – усмехнулась она, – невозможного требовать не следует.

И тут ее лицо, словно по неосмотрительности, оказалось так близко к решетке, что Корнелис смог коснуться губами свежей девичьей щеки. Роза, чуть не задохнувшись от переполнявшей ее любви, тихонько вскрикнула и исчезла.

XXI. Вторая луковица

Ночь была хороша, а следующий день и того лучше.

За предыдущие дни тюрьма стала особенно гнетущей, мрачной, душной, казалось, всей своей тяжестью давила на несчастного узника. Ее стены были черны, воздух холоден, а решетки так часты, что едва пропускали свет.

Но в то утро, когда Корнелис проснулся, луч восходящего солнца весело играл на прутьях решетки, голуби, пролетая, рассекали воздух своими распростертыми крыльями, а другие влюбленно ворковали на крыше близ пока еще закрытого окна его камеры.

Узник бросился к окну и распахнул его. Ему показалось, будто жизнь, радость, чуть ли не свобода вместе с этим солнечным лучиком ворвались в его скорбный приют.

А это расцветала любовь, распространяя свое очарование на все, что его окружало, ибо она, этот небесный цветок, своим сиянием и ароматом превосходит все цветы земли.

Когда Грифиус вошел в камеру, он ожидал увидеть заключенного таким же угрюмым и распростертым на кровати, как все последние дни, однако тот стоял у окна, напевая оперную арийку.

– Эге! – крякнул тюремщик.

– Как мы поживаем нынче утром? – осведомился Корнелис.

Грифиус молча сверлил его глазами.

– Надеюсь, все в добром здравии – и собака, и господин Якоб, и наша прекрасная Роза?

Тюремщик скрипнул зубами. Проворчал:

– Вот ваш завтрак.

– Спасибо, дружище Цербер, – отвечал узник, – он весьма кстати, я голоден как волк.

– Так-так, стало быть, и аппетит вернулся?

– Почему бы и нет? – спросил ван Берле.

– Видать, заговор продвигается, – процедил Грифиус.

– Какой заговор?

– Ладно, уж я-то знаю, что говорю. Но я начеку, господин ученый, будьте покойны, глаз с вас не спущу.

– Не спускайте, дружище Грифиус, – веселился ван Берле, – бдите на здоровье! Мой заговор, как и я сам, всецело к вашим услугам.

– В полдень разберемся, – отрезал тюремщик.

И вышел.

– В полдень, – повторил Корнелис. – что бы это значило? Впрочем, неважно. Дождемся полудня, тогда и посмотрим.

Ожидание полудня было ему совсем не в тягость, ведь он-то ждал девяти вечера.

Часы пробили двенадцать, и на лестнице загрохотали шаги: Грифиус приближался не один, следом за ним топали трое или четверо солдат.

Дверь распахнулась, он ввалился со своими подручными и запер за собой дверь.

– Порядок! А теперь поищем.

Шарили в карманах Корнелиса, потом между его курткой и жилетом, между жилетом и рубашкой, между рубашкой и телом, но ничего не обнаружили.

Рылись в простынях, перетряхнули шерстяные матрацы и соломенный тюфяк – все без толку.

Вот когда Корнелис порадовался, что устоял перед искушением оставить у себя третью луковицу! Во время этого обыска Грифиус наверняка нашел бы ее и поступил бы с ней, как и с первой. Теперь же бояться было нечего. Никогда еще ни один заключенный не взирал столь безмятежно на обыск в собственной камере.

Грифиус удалился с карандашом и тремя-четырьмя листками белой бумаги, что принесла Корнелису Роза, – единственными трофеями.

В семь вечера он вернулся, но один. Корнелис сделал попытку как-нибудь смягчить его раздражение, однако Грифиус заворчал, ощерившись так, что в углу рта показался клык, и к двери отходил пятясь, словно боялся нападения сзади.

Корнелис расхохотался.

Тюремщик, кое-что знавший из литературы, крикнул ему из-за решетки:

– Ладно-ладно! Хорошо смеется тот, кто смеется последним!

Последним, по крайней мере сегодня, предстояло смеяться Корнелису, ведь он ждал Розу. И она пришла в девять, но на сей раз без фонаря. Теперь, когда Роза умела читать, она больше не нуждалась в свете. К тому же свет мог выдать ее, тем более что Якоб шпионил за ней усерднее, чем когда-либо. И наконец, когда Роза краснела, ее румянец при свете был чересчур заметен.

О чем говорили в тот вечер молодые люди? О вещах, о которых влюбленные толкуют во Франции на пороге дома, в Испании – кто на балконе, кто под балконом, на востоке – она с плоской крыши, он – стоя внизу. Они говорили о тех вещах, что заставляют лететь часы, обычно идущие пешком, и ускоряют полет времени, украшая его крыла новыми перьями. Роза и Корнелис говорили обо всем, за исключением черного тюльпана. В десять они расстались.

Корнелис был счастлив, счастлив настолько, насколько может быть счастлив тюльпановод, которому не дали поговорить о его тюльпане. Он находил Розу прелестной, доброй, грациозной, очаровательной.

Но почему она запрещала ему упоминать о тюльпане?

Это был ее большой недостаток.

Вздыхая, Корнелис сказал себе, что женщина – создание несовершенное.

Размышлениям об этом несовершенстве он посвятил часть ночи. Из этого явствует, что все время, пока бодрствовал, он думал о Розе. А как только заснул, увидел ее во сне. Притом Роза его сновидений оказалась куда совершеннее, нежели Роза реальная. Она не только говорила о тюльпане, но и принесла Корнелису китайскую вазу с великолепным черным тюльпаном.

Он пробудился, весь трепеща от восторга и бормоча:

– Роза, Роза, я люблю тебя!

А поскольку уже рассвело, он решил, что снова засыпать не стоит. Таким образом, мысль, с которой он проснулся, не покидала его весь день.