Екатерина Великая. Сердце императрицы - Мария Романова

Теперь мосты сожжены – еще живой император на самом деле не более, чем еще живой: часы его отныне сочтены…

Из «Собственноручных записок императрицы Екатерины II»

По прошествии трех недель по кончине Государыни я пошла к телу для панихиды. Идучи чрез переднюю, нашла тут князя Михаила [Ивановича] Дашкова плачущего и вне себя от радости, и, прибежав ко мне, говорил: «Государь достоин, дабы ему воздвигнуть статую золотую; он всему дворянству дал вольность», и с тем едет в Сенат, чтоб там объявить. Я ему сказала: «Разве вы были крепостные и вас продавали доныне?» В чем же эта вольность? И вышло, что в том, чтоб служить и не служить по воле всякого. Сие и прежде было, ибо шли в отставку, но осталось исстари, что дворянство, с вотчин и поместья служа все, кроме одряхлелых и малолетних, в службе Империи записаны были; вместо людей дворянских Петр I начал рекрут собирать, а дворянство осталось в службе. Отчего вздумали, что в неволе. Воронцов и генерал-прокурор думали великое дело делать, доложа Государю, дабы дать волю дворянству, а в самом деле выпросили не что иное, кроме того, чтоб всяк был волен служить и не служить. Пришед с панихиды к себе, я увидела, [что] у заднего крыльца стоит карета парадная с короною, и Император в ней поехал в Сенат. Но сей кортеж в народе произвел негодование, говорили: как ему ехать под короною? он не коронован и не помазан. Рановременно вздумал употребить корону. У всех дворян велика была радость о данном дозволении служить или не служить, и на тот час совершенно позабыли, что предки их службою приобрели почести и имение, которым пользуются.

За десять дней до погребения Государыни положили тело ее во гроб, и понесли оной в траурной зал посреди всех регалий, и народ дважды на день допущен был, как и прежде, от дня кончины ее. В гробу Государыня лежала одета в серебреной глазетовой робе, с кружевными рукавами, имея на голове Императорскую золотую большую корону, на нижнем обруче с надписью: «Благочестивейшая Самодержавнейшая Великая Государыня Императрица Елисавета Петровна, родилась 18 декабря 1709, воцарилась 25 ноября 1741, скончалась 25 декабря 1761 года». Гроб поставлен на возвышении под балдахином, глазета золотого с горностаевым спуском от балдахина до земли; позади гроба посреди спуска – герб золотой Государственной.

В 25 день января 1762 года повезли тело Государыни, во гробе лежащей, со всевозможным великолепием и подобающими почестями изо дворца чрез реку в Петропавловский собор в крепость. Сам Император, за ним – я, за мною – Скавронские, за ними – Нарышкины, потом все по рангам шли пеши за гробом от самого дворца до церкви.

Император в сей день был чрезмерно весел и посреди церемонии сей траурной сделал себе забаву: нарочно отстанет от везущего тела одра, пустив оного вперед сажен тридцать, потом изо всей силы добежит; старшие камергеры, носящие шлейф епанчи его черной, паче же обер-камергер, граф Шереметев, носящий коцец епанчи, не могши бежать за ним, принуждены были епанчу пустить, и как ветром ее раздувало, то сие Петру III пуще забавно стало, и он повторял несколько раз сию штуку, отчего сделалось, что я и все, за мною идущие, отстали от гроба, и, наконец, принуждены были послать остановить всю церемонию, дондеже отставшие дошли. О непристойном поведении сем произошли многие разговоры не в пользу особе Императора, и толки пошли о безрассудных его во многих случаях поступках.

Глава 25

Сие лишь вопрос времени

Оглушительный детский крик добрался, казалось, до самых дальних уголков дворца.

– Девочка!

Екатерина в изнеможении откинулась на подушки.

«Какое счастье! Малышка, у тебя есть старший братик, есть обожающая тебя матушка и отец. Пусть он далеко отсюда, но он непременно будет счастлив, узнав о твоем рождении».

Слезы выступили на глазах молодой женщины.

– Ну что ж ты, матушка, в слезы-то ударилась? – Повивальная бабка была чем-то похожа на Бабу-Ягу, если только можно представить себе добрую обитательницу избы на курьих ножках. – С самой ночи ни слезинки, ни вздоха громкого, ни крика. А сейчас, когда все уже позади, слезьми обливаешься.

– Так от счастья же, Фроловна…

– От счастья, матушка, слез не бывает. И не морочь мне голову! Это вон, своему дохтору можешь сказки рассказывать – у него душа нежная, добрая. А я во все это не верю. Радуйся, что девка – девки, они живучие. Им все нипочем. Уж сколько я деток-то приняла, какого насмотрелась, а и то всегда радуюсь, когда девочка на свет белый появляется.

– Живучие, говоришь?

Фроловна, крупная женщина чуть за сорок, кивнула, продолжая мыть руки. Девочку уже унесли, доктор Кирсанов отправился в детскую, устроенную рядом с опочивальней матери. Теперь-то Екатерина любому, кто попытался бы разлучить ее с малышкой, перегрызла бы глотку. Императору Петру Федоровичу, должно быть, еще не донесли о том, что его жена разрешилась от бремени. Отцу девочки не так просто было бы войти ныне во дворец.

«К счастью, малышка со мной. Я буду звать ее Аннушкой…»

– Дык бабы-то все живучие, матушка, – продолжала повитуха. – Вон ты, и почти день маялась, пока доченьку на свет произвела, и сил сейчас почти лишилась, едва языком ворочаешь, а ить, пройдет несколько дней, и опять начнешь летать по балам да амантам, как допрежь летала. Разве что возле дитя своего ненадолго присядешь, на сон сладкий полюбуешься.

– Ты права, добрая моя Фроловна.

– Давно на свете живу, голубица ты моя. А сейчас уж хватит болтать. Поспи немного. Чай, дочь-то сама кормить будешь, никому не доверишь?

– Сама буду, конечно.

– Вот и поспи, матушка. Силы тебе понадобятся. И много сил. А сейчас спи!

Екатерина покорно смежила веки.

…Но уже через миг проснулась и села на постели. Черноту ночи в опочивальне чуть разгонял свет одинокой свечи.

– Опять этот сон! Опять…

– Что случилось, Катюша? – Кирсанов приподнялся на подушках.

– Опять, Алеша! Опять я видела рождение Аннушки! Опять!..

Екатерина в сердцах стукнула кулаком о подушку. С тех пор как Анна занемогла, она уже не раз видела этот сон. И чем дольше тянулась болезнь дочери, тем больше подробностей возвращалось к Екатерине во сне. Вот как сегодня, когда она до мелочей рассмотрела сильные жилистые руки Фроловны.

Алексей молча гладил плечи царицы. Сказать ему было нечего. Ревность разрывала его сердце на части – да и как ему, лекаришке, соперничать с красавцем поляком, появившимся с год назад в свите английского посланника? Однако чем ближе становился к Екатерине Понятовский, тем виднее всем вокруг было, сколь он пуст и никчемен. К счастью, не прошло и полугода, как сама великая княгиня поняла это. Однако дитя уже жило, хотя до рождения предстояло долгих пять месяцев.

– Не стоит расстраиваться, душа моя. Редко когда красивый мужчина бывает к тому же достойным любви. А этот, сразу видно было, лишен даже намеков на подлинно мужские черты характера. Красавец, одно слово.

Прасковья Румянцева была, как всегда, удивительно права. Глупости Понятовскому хватило даже на то, чтобы разболтать о своей новой победе. Хотя мало кто из иноземцев, вернее, никто, кроме него, не мог похвастать тем, что приблизился к жене императора даже на расстояние вытянутой руки.

Однако сетовать было поздно – дитя жило своей жизнью. Билось, устраиваясь в материнском чреве, росло, заставляя Екатерину иногда даже останавливаться, чтобы сохранить равновесие.

Кирсанов, осматривая Екатерину, сказал только:

– Думаю, родится девочка, Софьюшка.

– Девочка?

– Да, девочка. Прислушайся к себе – разве так славно ты себя чувствовала, когда ожидала рождения Павла? Да есть и иные признаки, я почти уверен. Так что выбирай в первую голову имя для девочки.

– Я назову ее Иоганною, как матушку. – Екатерина сказала это лишь наполовину всерьез.

– И боюсь, вместе с именем передашь свое отношение. Ведь ты не всегда с любовью вспоминаешь о своей матери, верно?

– Верно, Алеша. Ты и правда умен.

Доктор усмехнулся. Увы, в последнее время он все чаще ловил себя на том, что зол на свою «Софьюшку», что ревновать ему не просто не следует, а строжайше запрещено, однако ревность все чаще прорывалась в его словах и голосе.

– Я просто недурно тебя знаю, душа моя. Подумай над другим именем. Выбери то, которое тебе не напоминает ни о ком из обидчиков или обидчиц.

Вот так и появилось имя для дочери: в чем-то напоминающее имя матери Екатерины, но не более. Не вызывающее досады, обиды, гнева – вовсе не вызывающее черных мыслей или воспоминаний.

Алексей оказался прав, как права оказалась и Фроловна: родилась Анна, веселая и здоровенькая. Сердце Екатерины пело от счастья, она не раз про себя говорила, что теперь она счастлива, что ей удивительно повезло с таким прекрасным ребенком.

Девочка росла без особых проблем, вовремя пошла, стала говорить, обожала мать и с удовольствием проводила бы у нее на руках весь день. А что еще надо женщине, пусть ты не просто жена императора, а даже и повелительница всего мира?