Три жизни. Роман-хроника - Леонид Билунов

Впервые после революции в стране появились частные банки. Что такое банк и как он действует, в России еще не понимал никто. Мы отстали от мира на полтысячелетия — не забудем, что во времена опричнины и Ивана Грозного в Голландии уже вовсю работали банки в их современном виде (разумеется, без телефонов и компьютеров). Я застал в Москве самое начало большого бизнеса. Стало ясно, что деньги начинают играть все большую роль и превращаются в настоящую силу. Я стал относиться к ним по-другому, чем раньше. Они стали не просто средством купить себе то, что захочется, или провести вечер в любом ресторане, не сдерживая себя в расходах. Да, я начал ощущать деньги как продолжение моей физической и духовной силы, которой я обязан Всевышнему. Деньги становились для меня воплощением свободы, а этим для меня было сказано все.

К тому времени я как раз заканчивал мой первый миллион — еще в рублях.

Однажды я ехал по весенней Москве на новой машине. Это был мой первый «Мерседес» — модель 280, цвета мокрого асфальта (добавлю в скобках, что черный цвет автомобилей, во всех его оттенках, десятилетиями был запрещен для советских граждан и отводился только для служебных машин высокопоставленных партийных и государственных деятелей). Иностранные марки вообще тогда были редкостью, поэтому многие прохожие, а особенно девушки, останавливались на тротуаре и провожали меня мечтательным взглядом. Не могу сказать, что это было мне неприятно или безразлично.

Я повернул на Садовое кольцо, и солнце на мгновение меня ослепило. Москва уже начала отстраиваться и ремонтироваться. Фасады некоторых старинных зданий стояли свежеокрашенные, словно умытые. На Садово-Кудринской я затормозил перед светофором. На перекрестке распоряжался тучный гаишник, пропуская нескончаемый поток машин, сворачивавший на кольцо из поперечной улицы. Мы стояли уже заметно долго. Скучающим от ожидания взглядом я скользнул по левому соседу, не очень новым «Жигулям», которые терпеливо ждали зеленого света. И вдруг я заметил, что водитель «Жигулей» делает мне какие-то отчаянные знаки. Я нажал на кнопку, и мое дымчатое стекло поехало вниз. Тот с трудом перегнулся через рычаг скоростей и, ухватившись за ручку стеклоподъемника, начал с натугой открывать окно.

— Красивая у вас машина! — крикнул он в образовавшуюся щель.

— Спасибо! — ответил я и хотел закрыть окно.

— Послушайте! — крикнул тот снова. — Нельзя ли поговорить? Дело есть. Если вы не спешите, отъедем в сторону…

Я не спешил.

Когда огни сменились, мы осторожно выбрались из рванувшего вперед потока и прижались к бровке тротуара друг за другом.

Водитель «Жигулей» с трудом выбрался из своей машины и пошел ко мне, заранее улыбаясь.

— Вы не хотели бы продать свой автомобиль? Не беспокойтесь, деньги у меня есть, — начал он без предисловий.

Я внутренне улыбнулся и внимательно оглядел его. Моложе меня, среднего роста, лицо крупное, с мясистыми щеками, но довольно красивое, хотя обещает растолстеть, если хозяин не примет меры. Глаза выпуклые, рвутся наружу, словно у китайской собачки, а на дне как будто застряли остатки вчерашнего смеха. Мне он, признаться, вполне понравился, со всей его прямотой и молодым напором. По его костюму, дорогим и хорошо начищенным ботинкам, а также по каким-то другим неуловимым признакам, понятным только тем, кто прошел тот же путь, что и я, мне стало сразу ясно, что деньги у него действительно есть, несмотря на скромный и не новый автомобиль, явно ему не по росту и не по положению. Про себя я тут же дал ему прозвище «Рыжий». А может быть, «Пекинес»? Так звали китайскую породу собачек, на которую он был удивительно похож. Впрочем, если бы я знал его лучше, я должен был назвать его скорее «Гиеной».

— Отвечу так же прямо, как прямо был поставлен вопрос: нет! — ответил я ему с усмешкой. — А вы действительно мечтаете о «Мерседесе»?

— Мечтаю! — воскликнул тот искренне. — Я просто не знаю, где его можно купить.

В те времена гаражей «Мерседес-Бенц» в Москве еще не было. Я обещал ему узнать, нельзя ли, пользуясь моими связями, достать похожую машину, и мы обменялись телефонами.

Так в один из теплых весенних московских дней я познакомился с тем, кто со временем сделался, не без моего скромного участия, с одним из крупнейших банкиров России Александром Саратовским.

Он позвонил мне через пару дней и пригласил к себе на Пятницкую, где в полуподвале помещалась его небольшая контора под скромной вывеской «Банк Сталечный». Саратовский был его создателем и президентом.

Он вышел мне навстречу, как только секретарша сообщила, кто пришел. Я понял, что он успел навести обо мне справки.

О, Александр Павлович умел быть внимательным и вежливым! Тем более что я привез ему хорошую новость: завтра он может отправляться за своим «Мерседесом» — не таким большим, как мой, но тоже отличным.

— Не может быть! — воскликнул Саратовский. Он обрадовался, как ребенок, и предложил обмыть эту новость. Мы выпили по рюмке коньяку.

В тот день мы с ним проговорили довольно долго. Секретарша много раз стучала в дверь, но Саратовский постоянно отсылал ее и просил всем заявлять, что занят. Мы обсуждали положение в стране, говорили о возможностях, которые неожиданно открылись перед предприимчивыми людьми. Он рассказывал, с каким трудом ему приходится защищать интересы банка, бороться в условиях полного отсутствия законодательных гарантий, чтобы завтра у банка не отняли все, что тому удалось скопить и заработать, — либо власти, неспособные заглянуть хотя бы на три года вперед, либо бандиты, которых власть не умеет или не хочет укротить.

С тех пор я начал приезжать к нему на Пятницкую. Мы встречались все чаще. Мне показалось, что мы подружились. Я решил доверить Саратовскому часть моих денег и, надо признаться, не прогадал. Мы часто ужинали вместе — платил почти всегда я. Совет начинающим: обращайте внимание на то, кто платит в ресторане. Дело не в деньгах, а в психологии: наблюдайте за вашим собутыльником. Ни в каком другом месте вы не узнаете столько о его характере… Однажды Саратовский предложил мне официально влиться в банк. Я сразу отказался. Это было бы стратегической ошибкой, учитывая все, что было связано с моим именем в прошлом.

В те годы отношения на этом уровне складывались ощупью, по наитию. Никто не устанавливал никаких договорных обстоятельств. Необычайную силу приобрело слово — раз данное, оно становилось настоящим договором, который должен быть выполнен во что бы то ни стало. Саратовский не раз держал данное мне слово, и это мне в нем понравилось.

Как-то раз в конце рабочего дня я подъехал к бараку Саратовского (так я про себя называл его банк): мы договорились отужинать вместе. Спустившись по крутым ступеням в его полуподземную сокровищницу, подлинную пещеру Али-Бабы, я увидел необычно бледное лицо секретарши, делавшей мне какие-то знаки веками широко раскрытых глаз и беззвучно шевелившей синими от ужаса губами.

— Добрый день! — сказал я, как всегда громко. — Что происходит?

Мое приветствие вернуло ей голос, словно невидимый оператор включил, наконец, звук.

— Ой, Леонид Федорович! — заговорила она еле слышным шепотом. — Не заходите туда! Страшно, очень страшно! Там бандиты…

Я отстранил ее и широко распахнул дверь кабинета.

Александру Саратовскому было явно не до ужина. С трясущимся подбородком, с еще сильней, чем обычно, выпученными глазами пекинеса, герой свободного банковского бизнеса России сползал со своего директорского кресла, пытаясь укрыть жизненно важные части тела под массивным деревом письменного стола, а рядом с ним возвышался рослый плечистый татарин, с явной угрозой играющий перед его лицом остро заточенным ятаганом с серебряной рукояткой. Как оказалось позднее, это был известный в бандитских кругах Мансур. Я его раньше никогда не видел, но был немало наслышан.

— Зачем тебе уши? — говорил Мансур. — Если ты все равно нас не слышишь… И даже не хочешь услышать!

Кривой ятаган сверкал у висков Саратовского, отражая яркий свет настольной лампы. Зная, как умело орудуют кинжалом люди такого рода, я понял, что уши моего друга держатся на ниточке — еще мгновение, и они безболезненно отделятся от головы их хозяина, чтобы никогда не вернуться обратно. Перед столом директора банка, в кресле для посетителей, откинувшись на спинку, сидел мой давний знакомый Леонид Завадский.

Семья Завадских — четыре брата — набирала в Москве силу, занимаясь многими крупными по тем временам сделками, и быстро богатела. Каждый брат оценивался в несколько миллионов.

Братьев Завадских давно нет в живых: одного убили, другие умерли. Остался жив только последний, которого их мать когда-то усыновила. Я всегда буду вспоминать о них с сожалением. У них было чувство справедливости, с которым встречаешься все реже. Это были смелые и решительные люди. Однажды мы ехали с ними в машине по Каширскому шоссе. Нас преследовали две милицейские «Волги» без опознавательных знаков. Менты в штатском «пасли» нас, надеясь найти предлог для задержания и лишний раз допросить: вдруг разживутся какой-нибудь информацией! А еще лучше спровоцировать столкновение да и попросту перестрелять нас, пользуясь численным перевесом. Шоссе было запружено в обе стороны, машины двигались медленно. Перед нами шел автобус, набитый детьми, которых, по всей вероятности, возили в Москву на экскурсию. Автобус отчаянно дымил нам в глаза гарью плохо сгоревшей солярки. Карбюратор явно доживал последние часы. Обогнать его не было никакой возможности. Неожиданно из мотора вырвались языки пламени, и в автобусе начался пожар. Не раздумывая, мы с Завадским выскочили из нашего «Мерседеса», даже не заперев двери, и бросились вытаскивать детей из охваченного огнем автобуса. Только позже мне пришла мысль, что водитель, должно быть, успел повернуть ключ зажигания и выключить мотор, иначе мы все взлетели бы на воздух.