По рельсам, поперек континентов. Все четыре стороны. книга 1 - Пол Теру

Он делал руками колдовские пассы, пока я скользил взглядом по корешкам собрания сочинений Киплинга, выпущенного «Элефант Хед». Я нашел книгу и вернулся с ней к дивану.

Борхес сказал: — Прочтите мне «Арфы датских женщин». Я повиновался.

Что такое женщина, что вы пренебрегаете ею,И огнем в очаге, и отеческим наделом земли,Чтобы уйти со старым седым делателем вдов?

— «Старый седой делатель вдов», — повторил он. — Как хорошо сказано. По-испански так сказать невозможно. Но я вас прерываю — продолжайте.

Я снова начал читать, но на третьей строфе он остановил меня. — «… the ten-times-fingering weed to hold you»

— «десятипальцевые водоросли, чтобы вас держали» — как красиво! Я продолжал читать этот упрек путешественнику, вселявший в меня тоску по дому, и через каждые две-три строфы Борхес восторгался совершенством той или иной фразы. Перед английскими сложносоставными словами он просто преклонялся. В испанском подобные обороты речи невозможны. Расхожее образное выражение вроде «world-weary flesh» на испанском может быть передано лишь как «эта плоть, утомленная миром». В испанском теряются подтекст и многозначность, и Борхес чрезвычайно досадовал, что и мечтать не может о выражении своих мыслей в манере Киплинга.

Борхес сказал: «А теперь другое, тоже мое любимое. „Баллада о Востоке и Западе“».

Эта баллада дала еще больше, чем «Арфы», поводов для восхищения. Правда, мне она никогда особенно не нравилась, но Борхес заострял мое внимание на удачных пассажах, продекламировал вместе со мной несколько строф и все твердил: «По-испански такого не напишешь».

— Прочтите мне еще что-нибудь, — попросил он.

— Может, «Дорогу в лесу»? — спросил я, и прочел это стихотворение вслух, и мурашки поползли у меня по спине.

Борхес сказал:

— Напоминает Харди. Харди был великий поэт, но его романы я лично читать не в силах. Ему следовало ограничиться поэзией.

— В итоге он так и сделал. Бросил писать прозу.

— Лучше б и не начинал, — сказал Борхес. — Хотите увидеть кое-что интересное? — и он опять отвел меня к стеллажу и показал мне свою Британскую энциклопедию. Это было редкостное одиннадцатое издание — скорее литературное произведение, чем свод фактов и данных. Борхес велел мне найти статью «Индия» и обратить внимание на подпись под гравированными иллюстрациями. «Локвуд Киплинг» — значилось там. — Отец Редьярда Киплинга — понимаете?

Борхес устроил мне экскурсию по своей библиотеке. Он особенно гордился своим экземпляром словаря Джонсона («Его прислал мне из тюрьмы Синг-Синг человек, не указавший своего имени»), а также изданием «Моби Дика» и томами «Тысячи и одной ночи» в переводе сэра Ричарда Бертона. Он рылся в шкафу и вытаскивал книгу за книгой. Потом провел меня в свой кабинет и показал собрание сочинений Томаса де Куинси, исландские саги и «Беовульфа» — ощупывая книгу, он начал цитировать наизусть поэму.

— Это лучшая коллекция англо-саксонских книг в Буэнос-Айресе, — сказал он.

— Если не во всей Южной Америке.

— Да, наверно.

Мы вернулись в гостиную-библиотеку: он спохватился, что забыл показать мне свое издание По. Я сказал, что только что прочел «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима».

— Я как раз вчера вечером говорил о Пиме с Бьоем Касаресом, — сказал Борхес. Бьой Касарес был его соавтором по одному циклу рассказов.[71] — Эта вещь так странно кончается — тьма и свет.

— И корабль с трупами на борту.

— Да, — с легкой неуверенностью сказал Борхес. — Я читал эту повесть очень давно, еще когда не потерял зрение. Самая гениальная вещь По.

— Я был бы рад прочесть ее вам.

— Приходите завтра вечером, — сказал Борхес. — Приходите в семь тридцать. Прочтете мне, если пожелаете, несколько глав из «Пима», а потом поужинаем.

Я взял с кресла свою куртку. Ее рукав изжевал белый кот. Рукав был мокрый. Кот успел задремать. Он спал на спине, словно хотел, чтобы ему почесали брюхо. Его глаза были крепко зажмурены.

Дело было в Страстную Пятницу. По всей Латинской Америке шли угрюмые процессии: люди несли статуи Христа, волокли кресты вверх по склонам вулканов, надевали черные саваны, били себя плетьми, декламировали, преклонив колени, молитвы Крестного Пути, устраивали парады с черепами. Но в Буэнос-Айресе этих акций покаяния почти не было видно. В этом светском городе набожность выражалась в посещении кинотеатров. В Страстную Пятницу вышла в прокат «Джулия»[72], завоевавшая несколько «Оскаров», но зрители ничуть не заинтересовались. А прямо напротив, в кинотеатре «Электрико», показывали «Десять заповедей» — эпическую экранизацию библейских эпизодов, снятую в пятидесятые годы. Очередь к кассе «Электрико» вытянулась на два квартала. «Иисус из Назарета» Дзефирелли вообще вызвал ажиотаж: пять сотен, если не больше, желающих благочестиво стояли за билетами под дождем.

Весь день я расшифровывал заметки, которые прошлым вечером делал буквально на коленке (беззастенчиво пользуясь незрячестью Борхеса, я записывал за ним его слова). И вот я снова спустился в метро, чтобы приехать к назначенному сроку.

На сей раз свет в квартире Борхеса горел. Шаги — ботинки то и дело спадали с его ног — возвестили о приближении хозяина, и он появился, одетый столь же чопорно и чересчур тепло для жаркого сырого вечера, как и днем раньше.

— Пришло время По, — сказал он. — Пожалуйста, садитесь.

Томик По лежал на соседнем кресле. Я отыскал «Пима», но прежде чем я приступил к чтению, Борхес сказал: «Я задумался о „Семи столпах мудрости“. Каждая страница великолепна, а целиком — очень скучно. Интересно почему».

— Лоуренс хотел написать нечто гениальное. Джордж Бернард Шоу посоветовал ему почаще использовать точку с запятой. Лоуренс решил всесторонне описать свой предмет. Он рассчитывал: если книга будет монументально-тяжеловесной, ее сочтут шедевром. Но она занудна, и юмора в ней нет. Это надо умудриться, чтобы несмешно написать об арабах…

— «Гекльберри Финн» — вот гениальный роман, — сказал Борхес. — И смешной. Но финал неудачен. Приезжает Том Сойер и все портит. А негр Джим… — Борхес начал что-то нашаривать руками в воздухе, — … о да, у нас здесь тоже был рынок рабов. На Ретиро. Моя семья была небогата. У нас было всего пять-шесть рабов. А некоторые семейства имели и тридцать, и сорок.

Я где-то читал, что чернокожие когда-то составляли четверть аргентинского населения. Но теперь черных в Аргентине не было. Я спросил у Борхеса, в чем причина.