Журнал Наш Современник №4 (2002) - Журнал Наш Современник

Могущии, покоряйтеся: яко с нами Бог.

Аще бо паки возможете, и паки побеждени будете: яко с нами Бог.

И иже аще совет совещаваете, разорит Господь: яко с нами Бог.

И слово, еже аще возглаголете, не пребудет в вас: яко с нами Бог.

Страха же вашего не убоимся, ниже смутимся: яко с нами Бог.

...…………….............................................................................................

С нами Бог, разумейте, языцы, и покоряйтеся: яко с нами Бог.

Феликс Кузнецов • Неразгаданная тайна "Тихого Дона" (Наш современник N4 2002)

Феликс Кузнецов

Неразгаданная тайна

“Тихого Дона”

“За семью замками...”

Как могло случиться, что великую книгу о революции, “о белых и красных” — приняли одновременно и “белые, и “красные”? “Тихий Дон” высоко оценивал, как мы уже знаем, атаман П. Краснов, чья ненависть к советской власти привела его к союзу с Гитлером.

Но роман поддержал и Сталин, сказав Горькому в адрес руководителей РАППа: “Третью книгу “Тихого Дона” печатать будем!”

Это решение Сталина было полной неожиданностью для ультралевых радикалов, чье отношение к “Тихому Дону” и его главному герою Григорию Мелехову укладывалось в формулу: “Тихий Дон” — “белогвардейский” роман, а Григорий Мелехов — отщепенец, враг cоветской власти. Такой роман мог написать только апологет белого казачества.

Как это ни парадоксально, но ультралевые в этом вопросе, по законам упрощенного, черно-белого мышления, сомкнулись с ультраправыми, которые заявляли: “Тихий Дон” не мог написать коммунист. Его мог написать только белый офицер. А с точки зрения рапповцев — подкулачник.

Надо окунуться в то время, чтобы понять, насколько серьезными были эти обвинения — в условиях, когда разворачивалась политика ликвидации кулачества как класса.

“...“Тихий Дон” — произведение чуждое и враждебное пролетариату”, поскольку роман “является знаменем”, а его автор — “идеологом кулацкой части казачества и зарубежного дворянства”, — таков вердикт ультрарадикальной критики, вынесенный в 1929—1930 годах.

В послереволюционные, двадцатые годы слово казак , само понятие казачество звучали как приговор. Казак — это значит контрреволюционер, враг советской власти, трудового народа. Казачество — это “нагайки”, разгон демонстраций, оплот контрреволюции. “Русская Вандея” — так и только так представляли Дон и казачество леворадикальные круги. И не только они.

Политика “расказачивания”, то есть физического уничтожения казачества, была в годы гражданской войны официальной политикой партии. Наиболее радикальными проводниками этой политики в жизнь были Свердлов и Троцкий.

“Казачество — опора трона, — заявил на совещании политкомиссаров Южного фронта в Воронеже в 1919 году Лев Троцкий... — Уничтожить казачество, как таковое, расказачить казачество — вот наш лозунг. Снять лампасы, запретить именоваться казаком, выселить в массовом порядке в другие области”. В ответ на протест казака-комиссара А. Попова, сына известного писателя А. Серафи­мовича, Троцкий приказал: “Вон отсюда, если вы — казак”. В ответ Анатолий Попов написал Ленину письмо с протестом против действий Троцкого и вскоре сгинул безвестно. Отец так и не смог найти следов сына.

Двадцатые годы были временем борьбы не на жизнь, а на смерть между двумя группировками в партии — Троцкого и Сталина. Сторонники Троцкого, особенно в первой половине 20-х годов, были исключительно сильны — в партии, в армии, в идеологии, в культуре. Они насаждали беспощадное отношение к деревне в целом, к казачеству в особенности.

Согласитесь, что в этих условиях писать в 1925 году роман о казачестве, исполненный любви и боли за его судьбу и явившийся одной из самых высоких трагедий в мире, мог осмелиться только отчаянный человек. Для этого требова­лись убежденность и бесстрашие, свойственные молодости.

Не надо думать, что Шолохов не понимал, на что он шел. Не отсюда ли крайняя закрытость писателя, при, казалось бы, полной открытости его для близких друзей.

Эти черты в характере Шолохова — его закрытость, немногословность, стремление не пускать в свой внутренний мир посторонних людей, поразили Е. Г. Левицкую, одну из немногих, поддерживавших Шолохова в Москве. Летом 1930 года Левицкая с сыном приехала в гости в Вешенскую, где провела целый месяц.

Левицкая оставила записи своих впечатлений о Шолохове, о встречах с ним, о поездке в Вешенскую. Благодаря огромному жизненному опыту и женской интуиции она сразу же почувствовала несоизмеримость первого, чисто внешнего впечатления от знакомства с молодым писателем и внутреннего масштаба его личности.

“Приезжая в Москву, — писала Левицкая, ­— он часто заходил ко мне. Однажды встретился с Игорем (сыном Е. Г. Левицкой. — Ф. К. ). Очень понравились друг другу. Странно было смотреть на этих двух парней. Разница в годах — самая незначительная: одному — 21 год, другому — 24. Один — горячий комсомолец, твердый коммунист, работник производства. Другой — свободный степной “орелик”, влюбленный в Дон, степь, своего коня, страстный охотник... и рыболов, и исключительный, неповторимый певец “Тихого Дона”.

И вот здесь, в подтексте этого сопоставления: один (сын) — “горячий комсомолец, твердый коммунист”, другой (Шолохов) — “свободный степной “орелик”, — звучит сомнение, которое будет мучить самого близкого Шолохову в Москве человека, старую большевичку Е. Г. Левицкую всю жизнь: с кем он, этот “степной орелик”, — с нами (т. е. “твердыми коммунистами”) или нет? Вопрос, который, как мы помним, задавали себе и Шолохову — Фадеев и Панферов, Авербах и Киршон.

Когда Е. Г. Левицкая говорит о Шолохове, как “не всегда понятном и разгаданном человеке”, как о “загадке”, которая “загадкой осталась и после пребывания в Вешенской”, как о человеке, который “за семью замками, да еще за одним держит свое нутро”, она имеет в виду, конечно же, далеко не только его возраст, но прежде всего тайну его “исповедания веры”, загадку его мировидения, его мировоззренческих позиций.

Столь же предельно закрытым в высказываниях о своем “исповедании веры” Шолохов был и в письмах, в публицистике. В мировоззренческом плане он был человеком исключительно сдержанным и не торопился раскрываться перед людьми. Он предпочитал выражать себя не в обнаженном публицистическом слове, но в слове художественном, которое и было его стихией.

В ответ на просьбу литературоведа Е. Ф. Никитиной написать свою автобиографию, Шолохов ответил: “Моя автобиография — в моих книгах”.

Тем с большим основанием Шолохов мог сказать: мое “исповедание веры” — в моих книгах.

Ультрарадикальная идеология в подходе к литературе в начале 20-х годов сбивала с толку даже рядовых читателей.

“Трагический поиск правды”

Реальный образ молодого Шолохова искажен как в традиционном шолохо­ведении, явно преувеличивавшем революционные заслуги писателя в годы гражданской войны, так и “антишолоховедением”, представлявшим молодого Шолохова этаким идеологическим монстром (“юный продкомиссар”, на всю жизнь зараженный “психологией продотрядов и ЧОНа” — А. Солженицын). Таким способом “антишолоховедение” пыталось посеять сомнения в душах читателей: разве мог вчерашний продкомиссар и чоновец, т. е. боец частей особого назначения, которые вели расправу с казачеством, написать “Тихий Дон”?

Но, как уже говорилось, Шолохов никогда не был комсомольцем, равно как не был ни продкомиссаром, ни бойцом продотряда или ЧОНа. Да и дело даже не в этом. Поражает сама логика этих рассуждений. Следуя этой логике, Федор Абрамов, который в годы войны служил в СМЕРШе, или Василий Белов, который в молодости был секретарем райкома комсомола, не могли и помыслить о книгах, посвященных трагедии северной русской деревни, не могли воспринимать эту трагедию как свою собственную.

Известно, что чисто внешние биографические приметы мало что говорят о реальном внутреннем мире человека, о путях и законах его формирования, — особенно на таких крутых переломах истории, как революционные и после­революционные годы.

Нет спору, конечно же, Шолохов с молодых лет был сторонником идеи социальной справедливости. Подобное миропонимание шло прежде всего от отца, человека, воспитанного на народнической традиции русской литературы XIX — начала XX века. Но мировидение человека — это живая мысль и творческий поиск, сомнения и размышления. Особенно если это — взгляды человека молодого, формирующегося, взыскующего истины, правдоискателя по своей натуре. Именно таким правдоискателем и был Шолохов. В этом отношении Левицкая была права: в Григории Мелехове, его метаниях и исканиях было очень много от самого Шолохова. Он писал Григория Мелехова не только с Харлампия Ермакова, но и с себя.