Избранные статьи - Гаспаров Михаил Леонович

«Из Ксенофана Колофонского» Пушкина: Поэтика перевода

Стихотворение Пушкина «Из Ксенофана Колофонского» («Чистый лоснится пол; стеклянные чаши блистают…»), первое в маленьком цикле «Подражания древним», написано в 1832 г. Источник и его и нескольких смежных стихотворений (из Гедила — «Славная флейта, Феон здесь лежит…»; из Иона Хиосского — «Вино», «Бог веселый винограда…») указан Г. Гельдом[62]: это — цитата из «Пира мудрецов» Афинея по французскому переводу Ж. Б. Лефевра[63], имевшемуся в библиотеке Пушкина. Возможный дополнительный источник назван М. П. Алексеевым[64] — это французский перевод В. Кузена в его сборнике статей «Nouveaux fragments philosophiques» (Paris, 1828). Разбор стихотворения и сопоставление с оригиналом сделаны в статье Я. Л. Левкович[65]; здесь же — гипотеза, что это стихотворение было прочитано Пушкиным на лицейской годовщине 1832 г.

Вот текст пушкинского стихотворения:

    Чистый лоснится пол; стеклянные чаши блистают;     Все уж увенчаны гости; иной обоняет, зажмурясь,     Ладана сладостный дым; другой открывает амфору,     Запах веселый вина разливая далече; сосуды 5  Светлой студеной воды, золотистые хлебы, янтарный     Мед и сыр молодой: все готово; весь убран цветами     Жертвенник. Хоры поют. Но в начале трапезы, о други,     Должно творить возлиянья, вещать благовещие речи.     Должно бессмертных молить, да сподобят нас чистой душою 10 Правду блюсти: ведь оно ж и легче. Теперь мы приступим:     Каждый в меру свою напивайся. Беда не велика     В ночь, возвращаясь домой, на раба опираться; но слава     Гостю, который за чашей беседует мудро и тихо. (III, 290)

Вот подстрочный перевод греческого подлинника Ксенофана[66]:

    Вот уже чист и пол, и руки у всех,           и бокалы. Один возлагает витые венки,     другой протягивает в чаше благовонное масло.           Полный веселия, стоит кратер; 5  приготовлено и другое вино, такое, что обещает никогда не иссякнуть,           сладкое, в глиняных сосудах, с ароматом цветов;     посредине ладан испускает священный запах;           есть и студеная вода, вкусная, чистая;     на виду лежат золотистые хлебы, и стол — 10      под тяжестью сыра и густого меда;     посреди разукрашен со всех сторон цветами алтарь;          пенье и пляска повсюду в доме.     Но прежде всего благомыслящим мужам подобает прославить бога          благовещими речами и чистыми словами. 15 Совершив же возлияние и помолившись о силе,          чтобы правду творить, — ибо это сподручней всего, —     не грех пить столько, чтобы с этим дойти          до дому без слуги, если кто не очень стар,     а из мужей похвалить того, кто и напившись, являет лишь хорошее, 20     и какова в нем память, и каково усилие к добродетели.     Не должно воспевать сражений Титанов и Гигантов          и Кентавров — вымыслы прежних времен, —     ни неистовых усобиц, в которых нет ничего доброго, —          а только то помышление о богах, которое всегда благо.

Сравнивая Ксенофана с Пушкиным, естественно хочется задать три вопроса: во-первых, чем руководствовался Пушкин, сокращая оригинал почти вдвое; во-вторых, почему он не сохранил стихотворной формы элегических двустиший; наконец, третий вопрос, касающийся содержания: почему у Ксенофана сказано: «пить не грех, лишь бы вернуться без провожатого», а у Пушкина: «пить не грех, если даже придется вернуться с провожатым». На эти вопросы мы и попытаемся ответить в настоящей статье.

Стихотворение Ксенофана Колофонского в греческом подлиннике было написано элегическим дистихом, обычным размером медитативной лирики. Лефевр, следуя французской традиции, перевел его прозой. Пушкин, перелагая Лефевра, написал свое стихотворение гекзаметром. Оригинала он не знал; реконструируя «размер подлинника», он мог выбирать между двумя употребительнейшими размерами античной поэзии, гекзаметром и элегическим дистихом, и выбрал гекзаметр. Почему? Предполагать, что гекзаметр был для Пушкина преимущественным знаком античной формы, как предположил Р. Берджи[67], нет оснований: элегическим дистихом у Пушкина написано больше стихов, чем гекзаметром (в том числе и другие переложения из Афинея). Видимо, главным здесь было впечатление от объема стихотворения. Гекзаметр считался эпическим размером, элегический дистих — преимущественно лирическим; поэтому гекзаметр ассоциировался с крупными произведениями, элегический дистих — с более мелкими. Стихотворение же Ксенофана, в том виде, в каком Пушкин читал его у Лефевра, — довольно крупное произведение. Самое большое из пушкинских стихотворений, написанных античными размерами, «Внемли, о Гелиос…», содержит (незаконченное) 18 стихов, наше стихотворение — 13 стихов, следующее по объему, «Художнику», — 10 стихов. «Внемли, о Гелиос…» и наше стихотворение написаны гекзаметром. «Художнику» — дистихом; видимо, для Пушкина порог между ощущением малого и большого стихотворения лежит между 10 и 13 строками.

Но этого мало. Переработка ксенофановского текста в гекзаметр выявляет две важные черты специфически пушкинской поэтики: одну стилистическую, другую семантическую. Они-то и представляют особый интерес для разбора.

Начнем с композиции стихотворения. У Ксенофана оно занимает 24 стиха, у Пушкина сократилось почти вдвое.

В стихотворении Пушкина 13 строк. Тематически оно разделяется пополам строго посредине — на цезуре 7-го стиха:

…все готово; весь убран цветами Жертвенник. Хоры поют. | Но в начале трапезы, о други, Должно творить возлиянья…

Первые 6 с половиной стихов — часть описательная, вторые 6 с половиной — часть наставительная. Это точно соответствует подлиннику Ксенофана: в нем 6 дистихов составляют описание, 6 дистихов — наставление, но граница между ними, понятно, проходит не посредине строки, а между строками. Эти пропорции греческого подлинника Пушкин угадал едва ли не через голову французского перевода — у Лефевра обе части текста хотя и не равнообъемны (159 и 154 слова), но граница между ними размыта: фраза «музыка и песни оглашают весь дом», которой заканчивается первая половина, отделена от нее точкой и присоединена ко второй половине точкой с запятой.

Середина всего стихотворения, таким образом, — тематический перелом, а середина каждой его половины — ее семантический центр, и в обоих случаях он опять-таки приходится на середину стиха. У Пушкина в первой половине эта середина — слово «вино», «запах веселый вина разливая далече…»: это картина застольного праздника, и «вино» тут главное слово. Во второй половине центром являются слова «ведь оно ж и легче» («…да сподобят нас чистой душою правду блюсти: ведь оно ж и легче»); здесь дана картина духовного праздника, и мысль о правде тут главная, а выражение «ведь оно ж и легче» — самая лаконичная из формулировок пушкинского гуманизма: правду блюсти — естественное состояние человека. Заметим, что у Ксенофана подобная мысль выражена далеко не столь обобщенно и заостренно: его слова «tauta gar on esti procheiroteron» в контексте, перекликаясь с предыдущим «hetoimos (oinos)», могут быть поняты как «творить праведное — оно ведь и сподручнее» именно здесь, в обстановке пира[68]. Но Лефевр твердо ввел сюда однозначность: «…уметь всегда держаться в границах справедливости: вообще ведь это легче, чем быть несправедливым!» — и отсюда эта мысль перешла к Пушкину.