Избранные статьи - Гаспаров Михаил Леонович

Подъем ясно членится на три части с повторением в начале каждой союза „когда“… Это подтверждено и ответными „тогда“ в кадансе. Синтаксическая форма побуждает нас воспринимать этот период как логический, в котором временное значение и соответственная смысловая градация должны присутствовать в полной силе. На деле, однако, оказывается, что градация эта почти не осуществлена. Обычно указывается на то, что от первой строфы к третьей усиливается тема общения с природой, — в этом видят смысловое повышение, которым оправдывается и поддерживается повышение интонационное. Но градация эта, во-первых, слишком слабо проявлена, так что ссылка на нее представляется нам искусственной, а во-вторых, она (даже если признавать ее реальностью) загромождена деталями, которые имеют вид простого перечисления и вовсе не связаны с временной формой. Желтеющая нива, свежий лес, малиновая слива, серебристый ландыш, студеный ключ — все это располагается как бы на одной плоскости и не связано внутренней необходимостью с временным построением периода. Если бы не синтаксическая форма — мы могли бы принять все построение за перечисление, а не восходящий период. Специфических смысловых ступеней, соответствующих трем „когда“, не ощущается. Получается несоответствие между синтаксической схемой, резко выглядывающей из-за текста, и смысловым построением. Кажется, что стихотворение написано на заданную схему, — отсюда чувство неловкости, неудобства при его произнесении: интонационный подъем логически недостаточно оправдан, не вполне мотивирован»[61]. И далее — констатация того факта, что ритмико-интонационная градация в стихотворении тем не менее безупречна; стало быть, именно на ней, а не на смысловой градации держится стихотворение; и затем — десять страниц блистательного анализа, показывающего, в чем именно эта ритмико-интонационная градация выражается.

Первое, что обращает на себя внимание при чтении этого вступления, — некоторый пафос, свойственный ранним годам русского формализма, когда господствовало желание подчеркнуть, что не смысл определяет звук, а звук определяет смысл в поэтической речи, пафос, быстро оставленный и уступивший место более тонкому анализу соотношения «формы» и «содержания». Перечитывая Эйхенбаума сейчас, через пятьдесят лет, хочется внести коррективы в его анализ именно в этом плане: хочется (рискуя открыть Америки, давно открытые гимназическими учебниками, писавшими о «теме общения с природой») показать, что о смысловой градации в лермонтовском стихотворении никак нельзя сказать, будто она «слишком слабо проявлена» и «загромождена» посторонними деталями. Напротив, она построена так же четко и обнаженно, как и градация ритмико-синтаксическая. Именно об этом и пойдет речь в настоящей заметке; вопросы синтаксиса и интонации здесь затрагиваться почти не будут, потому что в этой области к исчерпывающему анализу Б. Эйхенбаума нам добавить нечего.

И второе, на что мы обращаем внимание в процитированных словах Б. Эйхенбаума, — это брошенное мимоходом проницательное замечание: «Кажется, что стихотворение написано на заданную схему…». Думается, что для такого замечания имеются оснрвания, хотя, быть может, и не совсем те, которые имел в виду Б. Эйхенбаум. Нам кажется, что можно не только выделить «заданную схему» этого стихотворения, но и указать ее возможный источник — стихотворение А. Ламартина «Крик души» из его сборника 1830 г. «Гармонии». До сих пор указаний на сходство этих стихотворений в научной литературе мы не обнаружили (да и вся тема «Лермонтов и Ламартин» разработана гораздо меньше, чем иные, аналогичные ей).

Вот текст Ламартина:

                    LE CRI DE L’AME     Quand le souffle divin qui flotte sur le monde S’arrête sur mon âme ouverte au moindre vent Et la fait tout à coup frissonner comme une onde Où le cygne s’abat dans un cercle mouvant! —     Quand mon regard se plonge au rayonnant abîme Où luisent ces trésors du riche firmament, Ces perles de la nuit que son souffle ranime, Des sentiers du Seigneur innombrable ornement! —     Quand d’un ciel de printemps l’aurore qui ruisselle, Se brise et rejaillit en gerbes de chaleur, Que chaque atome d’air roule son étincelle, Et que tout sous mes pas devient lumière ou fleur! —     Quand tout chante ou gazouille ou roucoule ou bourdonne, Que l’immortalité tout semble se nourrir, Et que l’homme ébloui de cet air qui rayonne, Croit qu’un jour si vivant ne pourra plus mourir! —     Quand je roule en mon sein mille pensers sublimes, Et que mon faible esprit ne pouvant les porter S’arrête en frissonnant sur les derniers abîmes Et, faute d’un appui, va s’y précipiter! —     Quand dans le ciel d’amour où mon âme est ravie, Je presse sur mon coeur un fantôme adoré, Et que je cherche en vain des paroles de vie Pour l’embasser du feu dont je suis dévoré! —     Quand je sens qu’un soupir de mon âme oppressée Pourrait créer un monde en son brûlant essor, Que ma vie userait le temps, que ma pensée En ramplissant le ciel déborderait encor! —     Jéhova! Jéhova! ton nom seul me soulage! Il est le seul écho qui réponde à mon coeur! Ou plutôt ces élans, ces transports sans langage, Sont eux-même un écho de ta propre grandeur!     Tu ne dors pas souvent dans mon sein, nom sublime! Tu ne dors pas souvent sur mes lèvres de feu: Mais chaque impression t’y trouve et t’y ranime. Et le cri de mon âme est toujours toi, mon Dieu! (Harmonies poétiques et religieuses, livre III, h. 3)

Подстрочный перевод:

    Когда божественное дыхание, овевающее мир, Касается души моей, открытой малейшему ветерку, И мгновенно зыблет ее, как влагу, На которую лебедь опускается, кружась, —     Когда взгляд мой погружается в сияющую бездну, Где блещут бесценные сокровища тверди, Эти перлы ночи, живимые ее дыханьем, Несчетные украшения путей божества, —     Когда заря, стекая с весеннего неба, Дробится и брызжется жаркими лучами, И каждая частица воздуха катится искоркой, И под каждым моим шагом вспыхивает свет или цветок, —     Когда все поет, щебечет, воркует, жужжит, И кажется, что все напоено бессмертьем, И человек, ослепленный этим сияющим воздухом, Верит, что день такой жизни никогда не умрет, —     Когда я ощущаю в груди моей тысячи высоких помыслов, И слабый мой дух, не в силах их перенесть, Остановляется, дрожа, перед последнею бездной И, без опоры под ногой, готов низринуться в нее, —     Когда в небе любви, куда воспаряет душа моя, Я прижимаю к сердцу обожаемое виденье, И тщетно ищу живых слов, Чтобы объять ее огнем, сожигающим меня, —     Когда я чувствую, что вздох моей стесненной души Мог бы сотворить целый мир в пламенном своем порыве, Что жизнь моя преодолела бы время, что мысль моя Затопила бы небо и перелилась через край, —     — Иегова! Иегова! твое имя одно мне опора! Твое имя одно мне отклик на голос сердца! Или нет: этот мой порыв, этот восторг без слов Сами лишь отголосок твоего величия, боже!     Ты не часто покоишься в груди моей, высокое имя, Ты не часто покоишься на огненных моих устах, Но каждое впечатление мира находит тебя и оживляет тебя, И крик моей души — это всегда лишь ты, о мой бог!