Поединок 18 - Эдуард Хруцкий

– Дело-то в том, Александр Петрович, что у нас два трупа-то. – Это как?

– Городовой Синицын позарился, сукин сын, на колбасу и отхватил кусок. – Умер. – Так точно.

– Но передачу подозреваемому в уголовно наказуемых деяниях обязан был проверить чин сыскной полиции, прикомандированный к участку. Где он?

– Я, Александр Петрович, надзирателя Громова по большим праздникам вижу. У нас всю сыскную работу Степан Николаевич ведет, и, скажу вам, весьма удачно.

– Так, дилетантствую по малости, – смутился Гейде, – жизнь заставляет. – А где сейчас Громов? – Тайна сия велика есть. – Пристав закурил.

– Хорошо. А где вы были, ротмистр, когда привезли арестованного.

– Я только что вернулся из Салтыковки, забирал там квартирного вора Вахоню.

– Ясно, господа, пригласите понятых, давайте обыщем труп.

Сколько Бахтину приходилось обыскивать многочисленных покойников, а все равно не мог он привыкнуть к этому.

У него постоянно возникало чувство, что ему приходилось вмешиваться в великое Божье таинство. Потому что рождение и смерть ниспосланы нам свыше. Вот и сейчас, глядя на то, что еще несколько часов назад было молодым сильным человеком, который любил и ненавидел, страдал и радовался, Бахтин чувствовал какую-то свою неосознанную вину.

Протокол осмотра писал ротмистр Гейде, Бахтин обыскивал карманы и диктовал.

– Портсигар серебряный, с пятью папиросами фабрики Асмолова, на крышке портсигара выдавлен вид Москвы. Так, далее. Удостоверение Союза городов на имя Серегина Игоря Петровича. Номер документа 663. Теперь. Лист бумаги, исписанный наполовину. Так. Наручные часы фирмы «Павел Буре», серебряные с черной металлической сеткой, предохраняющей циферблат. В карманах бриджей… Носовой платок, зажигалка из винтовочной гильзы. Кошелек кожаный потертый. В нем тридцать четыре рубля сорок две копейки и бесплатный билет на трамвай. С карманами все. Бахтин расстегнул китель покойника. – Ну-ка, посветите мне. Так. Где доктор? – Я здесь. – Взгляните, что у него на шее. – Крест. – Да нет, вот. Смотрите. – Царапина сильная или слабый порез.

– Думаю, что, кроме креста, – Бахтин наклонился ближе, – у него был медальон или ладанка, которую он сорвал.

– И точно, – вздохнул Бойков, – он дома все под кителем рукой шарил.

– Значит, не хотел, чтобы мы видели это, или у него кто-то сорвал, а он искан. Вы же говорите, он пьяный был. – Даже весьма. – Где его бумаги, изъятые при обыске? – В дежурной комнате.

– Ну, с этим покончено. Доктор, проведите вскрытие и обследование продуктов. А мне, господа, принесите его бумаги.

Уже доехав до редакции, Кузьмин вспомнил, что ничего не ел. За беготней, бесконечными разговорами, поисками свидетелей он забыл, что утром не успел даже выпить чаю.

Чувство голода он ощутил только на Тверской, когда на некоторое время отключился от утренних событий. Он приказал извозчику ехать в кофейню Филиппова. Конечно, лучше бы поехать в «Метрополь», но это все же далековато от редакции.

В кофейне народу, как всегда, было много. Сюда любили заглянуть после уроков гимназисты-старшеклассники. По военному времени никто уже не обращал внимания на распоряжение попечителя учебных заведений, запрещавшее ученикам посещать кофейные заведения без родителей.

Кузьмин спросил коньяка, выпил две чашки черного кофе и съел несколько пирожков. Он вышел из кофейни и закурил.

Тверская, как всегда, была нарядной и чистой. И народ по ней шел торопливо. У Елисеева стояли авто и экипажи, в которые загружали берестяные коробки со снедью.

Если бы не плакаты, не курсистки с кружками общества «Ромашка», не обилие военных шинелей, то казалось бы, что Тверская не изменилась.

Грянул где-то на Дмитровке военный оркестр, донеслись неразборчивые выкрики команд.

Нет, война все же ощущалась. И прежде всего в настроениях людей. Третий год она бушевала на Западе и Кавказе.

Первые страницы газет заполняли телеграммы с фронта о бесконечных атаках, победах и потерях. Давно уже прошел патриотический угар первых дней.

После гибели армии Самсонова московское общество поняло, что война будет затяжной и что необходимо помочь фронту.

Одни честно работали, другие находили в газетах, в списках погибших родные имена, а третьи наживали на войне огромные состояния, а где-то медленно, но страшно росло недовольство.

Царь, царица, Распутин. Царица, Распутин и германские шпионы.

Кузьмин предчувствовал надвигающиеся события и, как мог, приближал их. Его статьи с фронта калечила военная цензура, но ему все-таки удавалось кое-что сказать. Свирепствовал Цензурный комитет, вымарывая из его фельетонов целые абзацы, но он продолжал писать так же остро и зло.

Редакция «Русского слова», помещалась рядом со Страстной площадью, на Тверской, в доме Сытина.

Кузьмин поднялся на второй этаж и в коридоре столкнулся с редактором Благовым.

– На ловца, – усмехнулся редактор, – а я вас искал, Женя. – Что случилось? – Обычные газетные дела. Пойдемте ко мне.

Они вошли в просторный кабинет Благова, уселись на диван. – Хотите выпить? – спросил редактор. – Федор Иванович, а когда я отказывался? – Что правда, то правда. Такого не помню. – Есть водка неплохая и коньяк, но неважный. – Давайте водку, коньяк я уже пил.

Благов достал из шкафа начатую бутылку «Смирновской», разлил по стаканам.

– Закусим окорочком тамбовским, сегодня принесли. Запах, доложу вам. – Редактор мечтательно покрутил пальцами. Они выпили. Водка была неплоха, а окорок просто дивный.

– Федор Иванович, – Кузьмин закурил со вкусом, – а ведь вы меня не на выпивку пригласили.

– Точно, милый Женя. Есть дело. Надо ехать на фронт.

– Федор Иванович, я понимаю, что в газете в качестве военного корреспондента аттестован я один, но есть материал. Думаю, сенсационный.

– Этот пожар. Там же Гиляровский был, репортеров куча. – Пожар-то не простой. И Кузьмин пересказал Благову утренние события.

Редактор закурил, уселся за стол. Он был прекрасным газетчиком, больше всего на свете любившим свою каторжную работу, литературу и театр.

И как газетчик понял, что можно сделать из этой истории. – Значит, ударим по Коншину. – Ударим.

– Да, господинчик, прямо скажем, поганый. Ни стыда, ни совести. По крупному играет в Английском клубе, постоянно торчит в кабаках, истории с бабами. Но тылы у него защищенные. Связи у него и в Петербурге мощные. А сейчас еще Удельное ведомство возглавил его друг тайный советник Кручинин, родственник Фредерикса. – Боитесь? – засмеялся Кузьмин. – Вам не стыдно, Женя? – Стыдно.

– Тогда начинайте, благословясь. Сколько вам понадобится времени?

– Пока не знаю, но еженедельный фельетон буду сдавать аккуратно.

– Прекрасно. Это меня может примирить с вашим начинанием. Кстати, я слышал, что полицейское разбирательство возглавил Бахтин. – Да. – Ну, тогда материал из первых рук.

– Понимаете, Федор Иванович, меня очень интересует фигура Коншина как некий социальный тип. Вдумайтесь, человек получил прекрасное образование, но служить не пошел. Уехал во Францию покупать квартиру в Париже, роскошную виллу в Ницце. Игорные дома, дорогие женщины, кутежи. Но в имениях своих сумел организовать дело так, что они приносили ему огромные барыши.

– Не он организовывал, – перебил его Благов, – а Шатило. Есть у него такой главный управляющий, министерская голова у мужика. Он же вложил деньги в акции всевозможные, в банк «Лионский кредит». А Коншин наш только купоны стриг.

– Да разве в том дело. Гоняет по Москве в дорогом авто из красного дерева, содержанке своей тысячные подношения делает. Без всякого стеснения. Ведь война.

– Кому война, а кому и мать родна. Вы думаете, он ворует?

– Вот это я и хочу выяснить. Вы, Федор Иванович, Мишу Павлова наблюдали сегодня?

– В репортерской отчет о вчерашних скачках пишет. – Он-то мне и нужен.

В репортерской, несмотря на открытую форточку, плавали облака табачного дыма.

Это была самая шумная и веселая комната в редакции. Беспрерывно звонил телефон, сюда стекались все последние новости.

Репортеры, забубённая компания, знавшие подноготную всей Москвы, курили, смеялись, писали что-то на длинных листах бумаги.

Кузьмина встретили радостно. Его здесь любили и уважали. Любили за талант, добрый характер и желание всегда помочь товарищу.

Уважали за то, что, став известным газетным писателем, не зазнался, а был прост и весел. Помнил, что сам когда-то начинал в этой комнате репортером. Миша Павлов только что закончил писать. – Миша, ты мне нужен, – позвал его Кузьмин. – Сейчас, Женя, только гранки сдам секретарю. – Тогда приходи ко мне.

Кузьмин с большой теплотой относился к репортеру. Ему нравились пробивной Мишин характер, веселый добрый нрав.