Крыса из нержавеющей стали (сборник) - Гарри Гаррисон

– И все-таки не понимаю, как это удалось. Может, дело в кубах?

– Нет. Они в точности такие, какими выглядят. Прочное дерево. Устанавливаются, как ты помнишь, рядком. Потом, как ты помнишь – мой выход.

– Это незабываемо!

– И привлекает внимание. Гриссини идет по сцене встречать меня, и луч прожектора движется за ним. Вот тут-то и делается фокус, а не в тот момент, когда он убирает кубы.

– Ну, конечно. Многие фокусы делаются задолго до того, как их показывают. Публика смотрит на тебя и на Гриссини и не смотрит на кубы. Тут-то все и происходит.

Я направился к кубам, лежащим на сцене у черного занавеса. Фокус был столь хорош, что я лишь в футе от себя разглядел тонкую черную платформу, висящую в воздухе. Она-то и поддерживала Анжелину.

– Но это все равно волшебство! Не может она просто так висеть!

Я рассмотрел платформу, заглянул под нее, провел по ней руками.

И обнаружил прочный черный стержень. Он торчал из занавеса. И, несомненно, крепился к скрытой там прочной раме. Меня осенило:

– Все ясно! Когда он обходил сцену, а затем укладывал кубы, платформы здесь не было. Она появилась, лишь когда он пошел навстречу тебе и за ним поплыл луч юпитера. В темноте выдвинулся стержень, несомненно управляемый по радио, и поместил платформу над ящиками. Публика ее не видит, потому что она черна, как и наружная поверхность коробок. Ну, а обруч? Он прошел вдоль твоего тела...

– И назад, – напомнила она. – Он достаточно широк.

– Все ясно! Обруч уперся в брус, и его пришлось возвращать. Тем же путем.

Мы пошли поздравить Гриссини. Он по обыкновению пожал плечами и напомнил, грозя пальцем:

– У вас мало времени, а научиться надо сочень многому.

Разумеется, он был прав. Я располагал одной-единственной неделей. Все эти дни я трудился не покладая рук, не брал в рот хмельного и спал урывками. И вскоре научился ловко доставать больших птиц прямо из воздуха и сотнями вытаскивать платочки из пустой тубы. Я тренировался с аппаратурой для подвешивания человека, что особенно нравилось Анжелине, и мастерски освоил этот фокус. Я даже постиг искусство читать записки из зрительного зала, прижимая их неразвернутыми ко лбу.

Научившись, я был на седьмом небе от счастья. Раньше, видя это диво на сцене, я неизменно приходил в восторг. А все оказалось так просто! Вы прижимаете ко лбу сложенный клочок бумаги, произносите имя приславшего записку зрителя, и он откликается. Ответив на его вопрос, вы разворачиваете записку и читаете ее вслух для сверки, затем отбрасываете и берете следующую. Отвечаете и на нее, а затем разворачиваете и прочитываете вслух под аханье публики. Дело в том. что первый зритель – подсадка, и никаких записок он вам не присылал. Зато благодаря ему вы получили возможность прочитать настоящую записку. Вы постоянно обгоняете публику на один вопрос. Чудо? Отвлечение внимания!

Прошла неделя, и вот наши чемоданы уложены, билеты куплены. Пора в путь-дорогу. И пора снова зарабатывать деньги. С тех пор как Кайзи Ткнул меня носом в микроскопический параграф контракта, я нес убытки, и это причиняло невыразимые мучения.

Когда мы прощались, Великий Гриссини вовсе не выглядел великим.

– А все-таки славно было вновь постоять на сцене, – сказал он с тяжелым вздохом.

– Остаюсь навеки вам благодарен. Вы уж простите, что все так быстро кончилось. – Я отвернулся, чтобы не видеть тоску в его глазах.

– Берегите себя, – сказала Анжелина.

Он скривился.

– Пускай меня берегут “Счастливые Гектары”. – Особой радости в его голосе я не услышал.

У меня рука не поднялась нанести задуманный удар.

– Послушайте, – сказал я, – мне выпала великая честь поработать с вами и чуточку скрасить вашу жизнь. Поверьте, вам не придется об этом жалеть.

– Что вы имеете в виду?

– Деньги. Еженедельно вы будете получать чек. Хватит и на еду получше, и на выпивку поприличней, и на все маленькие радости, ради которых стоит жить. Его это потрясло. Он сощурился.

– В чем подвох? Почему вы это делаете?

– Потому что он хороший человек, – ответила Анжелина.

– Так уж и хороший, – пробормотал я. – Признаюсь, столь исключительная щедрость не входила в мои планы. Скажем так: я внял голосу сердца.

– О, черт! – Анжелина была растеряна. – Джим, о чем мы вообще говорим?

– Видишь ли, я собирался платить и дальше, но лишь за тайну “Исчезающего бойспраута”. А сегодня вдруг понял: в моем послужном списке нет ни одного случая шантажа. И я уже слишком стар, чтобы за него браться. Так что живите на пенсии в свое удовольствие и поминайте меня добрым словечком по вечерам, в час коктейля.

Я свистнул. Загудели моторчики, чемоданы поехали за нами.

– Не верю! – крикнул Великий Гриссини нам вслед.

– Поверьте, – сказала Анжелина. – Старина ди Гриз только с виду кремень, а сердце у него нежное.

– Если не прекратишь меня нахваливать, я покраснею.

Я поцеловал жену в щеку.

Когда я подошел к такси, позади отворилась дверь коттеджа.

– Я вам скажу, – произнес факир. – Я решился.

– Лайнер ждать не будет, – предостерегла Анжелина.

– Это и минуты не займет. Вы бы сами могли догадаться, когда я сказал, что мальчик заходит мне за спину. На секунду он исчезает с глаз публики. Отвлекай внимание!

– И тут кое-что происходит. -Я обрадовался. – Но что?

– Он останавливается. Его скрывает моя крылатка. Вот почему я всегда оставляю этот номер на конец представления. Когда он заканчивается, падает занавес. Но прежде, чем он поднимется снова, мальчик успевает убежать за кулисы. Я кланяюсь.

– Но если не он поднимается по веревке, то кто?

– Никто. Нет никакой веревки над корзиной, это изображение. В тот момент, когда мальчик заходит мне за спину, я включаю проектор. Передо мной тотчас появляется голографическое изображение веревки. Помните, настоящий мальчик скрывается от публики за моим плащом. А в следующий миг из-за меня выходит голографическое изображение мальчика и поднимается по голографической веревке. И исчезает, как может исчезнуть лишь изображение. А изображение веревки падает в корзину. И остается только настоящая веревка на дне.

– И тут опускается занавес, – со смехом добавила Анжелина, – и довольные зрители расходятся по домам.

– Пора и нам честь знать, дорогой магистр. Великий Гриссини, вы действительно великий.

На сем мы и расстались. Он – кланяясь, мы – смеясь. Под занавес жизни он дал великолепное представление.