Осень Средневековья. Homo ludens. Тени завтрашнего дня - Йохан Хейзинга

Средневековья и освежил их красочными тонами Античности. Жизненные идеалы, ранее разрозненные, здесь уже сплавлены; галантный и начитанный аристократ, образованный монах, умеющий держать себя в свете, состоятельный бюргер, обладающий вкусом к учености и искусству, дают все вместе тип гуманиста, чувствующего себя как дома при любом дворе, знакомого со всяческой ученостью и богословием, пригодного (или воображающего себя пригодным) для любой городской или государственной службы. Но это вовсе не значит, что старые независимые формы жизни прекратили свое существование. Средневековый идеал рыцарства, старый рыцарский кодекс чести и все, что им сопутствовало, было не только тщательно сохранено Ренессансом, но и наполнено новым блеском благодаря Ариосто, Тассо и романам об Амадисе. Сословное чувство, и в более грубых, и в более утонченных формах, продолжает сохраняться, как бы оно ни отличалось бóльшим богатством оттенков, еще долгое время по завершении Ренессанса, так, как оно существовало и в Средневековье.

В теснейшей связи с понятием сословности стоит понятие служения. Современная культура сформировала идею, что для человека было бы недостойно служить кому-либо или чему-либо – верно служить в уничижении и послушании – кроме как Богу и общему благу. Средневековье знало подлинное служение и подлинную верность человека человеку (всегда, однако, понимаемые как отражение служения Богу), подобно тому как у восточных народов человеческому сердцу до сих пор ведомо такое служение – если, конечно, западная пропаганда еще не подорвала подобное чувство. – Как же относился ко всему этому Ренессанс? – Внешне вполне по-средневековому. Ренессансный человек, обычно зависимый от расположения двора или какого-нибудь мецената, служит ревностно и с охотою, всеми струнами своей лиры и всем блеском своего ума – но не сердцем. Средневековая преданность совершенно исчезла. Посмотрите, как Эразм, в письме к своему другу Баттусу, пренебрежительно отзывается об общей их покровительнице, фроуве58* ван Борселен – и в то же самое время шлет ей эпистолы, полные лести и славословий; или как Ариосто, восхвалявшийся как один из наиболее искренних и независимых умов своего времени, до небес превозносит отвратительного кардинала Ипполито д’Эсте в Orlando furioso – и при этом бичует его в сатирах, не предназначенных для публики59*. Так что вот одна из тех областей, где Ренессанс демонстрирует нерешенные противоречия духовного поворота.

В произведениях изобразительного искусства и литературы решительный разрыв между Ренессансом и Средневековьем на первый взгляд кажется полным. Здесь видны зрелость и полнота, которых не хватало предыдущей эпохе, цветовая насыщенность, непринужденность выражения, великолепие и величие, которые все вместе дают ощущение современности и уж вовсе не примитива. Но при более пристальном рассмотрении все эти свойства, независимо от предпочтительной оценки их выше или ниже строгости и сдержанности искусства предшествующего периода, имеют отношение лишь к качеству самого искусства, но не к его основам. Преемственности здесь намного больше, чем обычно считают. Ни одна из великих изобразительных форм, которые давали жизнь средневековому искусству и литературе в их высочайшем расцвете, фактически не умерла с появлением Ренессанса. В литературе рыцарский романтизм сохраняется на протяжении значительной части XVII столетия. Изобразительные искусства и литература продолжают культивировать пастораль как излюбленную форму выражения чувства и в XVIII в. Аллегория не покидает свое поле деятельности ни в изобразительных искусствах, ни в литературе, хотя Ренессанс слегка ее подрезал и приструнил, придав ей несколько больше вкуса и элегантности. С другой стороны, аппарат мифологических образов появился уже задолго до Ренессанса, продолжая оставаться в чести, наряду с аллегорией, еще долгое время после того, как эта эпоха подошла к концу.

Короче говоря, если вопрос ставится так, что все дело в том, чтобы предоставить Ренессансу его истинное место между средневековой и современной культурой, тогда все еще останется масса нерешенных или не вполне ясных вопросов. Ренессанс нельзя считать ни чистой противоположностью средневековой культуре, ни даже пограничной территорией между Средневековьем и Современностью. Из важнейших разделительных линий между более старой и более молодой духовной культурой западных народов одни проходят между Средневековьем и Ренессансом, другие – между Ренессансом и XVII в., третьи – непосредственно через сам Ренессанс; их более одной уже в XIII в., так же как и еще в XVIII.

Картина, которую являет нам Ренессанс, – это картина поворота и колебания, перехода и смешения культурных элементов. Всякий, кто ищет здесь законченное духовное единство, с тем чтобы выразить его с помощью одной простой формулы, никогда не сможет понять эту эпоху во всех ее проявлениях. Прежде всего нужно быть готовым принять ее во всей ее сложности, неоднородности и противоречивости и выработать плюралистический подход к вопросам, которые она порождает. И кто бы ни забрасывал очередную упрощенную схему как сеть для поимки этого Протея, он увидит в ее ячеях лишь самого себя. Желание описать «человека Ренессанса» – напрасное стремление. Гораздо больше, чем некий индивидуализм мог бы объединить их, многочисленные типы, которых являет нам этот богатейший период, прочими своими чертами отличаются друг от друга. Специфические качества ренессансного общества, каждое само по себе, – вот на что должно быть ориентировано исследование. Буркхардт с блеском ввел в обиход этот метод, подвергнув рассмотрению ренессансную насмешку и страсть к славе. Было бы желательно также обратиться к рассмотрению доблести, добросовестности, тщеславия Ренессанса, его чувства стиля, его высокомерия, его вдохновения, его критического сознания. И с той же непринужденностью, на какую способен был Буркхардт, без тяжеловесной подозрительности, которая у нас, северян, так часто стоит на пути понимания Ренессанса. Ибо главное живо и неизменно стоит перед нашими глазами: Ренессанс – это один из триумфов романского духа. Всякий, кто хочет понять его, должен быть восприимчив к этому слиянию стоической серьезности и твердо нацеленной воли (занятой совершенно иными вещами, нежели «расточение своей личности») – с легкой, радостной веселостью, подкупающе широкой доверчивостью и наивной безответственностью. Он должен суметь отказаться от желания повсюду пускаться на поиски собственной души – чтобы ощутить сильный, непосредственный интерес к вещам как таковым. Он должен быть способен наслаждаться сущностью вещей и красотою их формы. За чертами того или иного лица Хольбайна или Моро60* он должен уметь угадывать смех Рабле.

Примечания

1 История возникновения понятия Ренессанс почти исчерпывающе изучена немецкими учеными. Хотя намерением этой статьи является более широкая постановка вопроса, чем это имеет место обычно, нелишне будет назвать некоторые сочинения, посвященные указанной теме, что нам будет полезно впоследствии. Walter Goetz, Mittelalter und Renaissance, Historische Zeitschrift, 98, 1907. – Karl Brandi, Das Werden der Renaissance, Rede, Göttingen, 1908. – Konrad Burdach, Sinn und Ursprung der Worte Renaissance und Reformation, Sitzungsberichte der K. Preuß.