Небывалое бывает (Повести и рассказы) - Сергей Алексеев

Ночью же за сеном явились солдаты.

Вот и попался Гришатка.

Привезли мальчика назад в Оренбург, доложили Рейнсдорпу.

— Бежал, — набросился губернатор.

Чует Гришатка беду. Стал что есть сил и ума изворачиваться.

— В ров я сорвался.

— Сорвался?

— На вал я, на бревна полез, — зачастил Гришатка. — Уж больно схотелось на степь посмотреть… А ветер как дунет. Легкий я, ваше сиятельство. Не удержался… Вот и шишку набил, — повернул мальчик к генералу затылок.

Смотрит генерал — верно, шишка.

— Дурной, как есть дурной твой голова, — произнес губернатор, однако не так уж строго.

Распорядился он всыпать Гришатке плетей и бросить в подвал на пятеро суток. Этим дело и кончилось.

Врезал дед Кобылин по тощей Гришаткиной спине, приговаривал:

— К разбойнику надумал бежать. К нему, к злодею. Меня не обманешь. Вот, вот тебе за государя, вот тебе за императора.

Сидит Гришатка в подвале. День. Второй. Третий.

— Не убежал, не убежал, — сокрушается мальчик. — Эх, как там царь-батюшка. — И думы одна страшнее другой пугают Гришатку: — Убил, убил, зарезал его колодник.

На четвертый день втащили в подвал к Гришатке побитого солдата.

— Пить, пить, — стонал мученик.

Гришатка сунулся к стоящей тут же бадейке, дал напиться солдату.

Глотнул тот воды, постонал и забылся. Часа через три солдат пришел в себя, глянул на мальчика.

— Кто такой?

— Гришатка.

— За что же тебя, дитятко?

Не знает Гришатка, как и сказать. Посмотрел на солдата — ни стар, ни молод. Брови густые. Вдоль правой щеки пальца в четыре шрам. Глаза, кажись, добрые, а там кто его знает. Осторожен Гришатка.

На всякий случай решил соврать:

— Убег я из крепости. На хутора. К мамке. Словили.

— А-а, — протянул солдат.

Около часу они молчали.

— Значит, убег, — переспросил солдат. — К мамке?

— Эге, к ней к самой.

Опять помолчали.

— К мамке, значит, убег, — начинает снова солдат.

«Чего это он? — обиделся Гришатка. — Пристал, как репей к собаке».

А солдат придвинулся к мальчику и продолжает:

— Вот что: будешь снова бежать, так ступай к Сакмарским воротам. Встретишь стражника — рыжий такой и с бороды, и с усов. Как огонь — рыжий. Рындиным зовется. Шепнешь ему единое слово: «ворон». Он из ворот тя и выпустит. Вот так-то. — Солдат перешел на шепот: — А как повстречаешь батюшку государя императора Петра Третьего Федоровича, то пади ему в ножки и скажи: «Поклон те, великий государь, от раба божьего Савелия Лаптева». Понял — от Савелия Лаптева. А-а, — застонал солдат.

Не ожидал Гришатка таких речей. Опешил. Подумал.

— Дяденька, — наконец обратился к солдату, — я не к мамке бежал. Я…

Однако солдат отвернулся к стене и больше не молвил ни слова.

Зима. Забелело кругом. Иней на ветках. Сугробы. Дед Кобылин переставил свою водовозную бочку с колес на сани.

Вышел Гришатка из заключения — первым делом помчался к валу. По-прежнему ходят дозорные. Пушки в сторону степи дулами смотрят. Город в тревоге. Никаких перемен.

«Жив, жив царь-батюшка, — соображает Гришатка. — Убегу, сегодня же убегу. Дождусь темноты — к Сакмарским воротам. Увижу рыжего с бородой. Шепну ему слово «ворон» — и поминай как звали».

Не собьется теперь Гришатка с пути. Небо чистое. Ночи звездные. Разъезды царя-батюшки гарцуют у самого города.

Стало смеркаться. Собрался Гришатка, помчался к Сакмарским воротам. Подходил медленно, не торопясь, вытягивал шею — здесь ли стражник, что Рындиным зовется.

Нет Рындина. Все стражники у ворот то ли черные, то ли вовсе безусые и безбородые.

— Эх! — вздыхает Гришатка. — Видать, соврал Лаптев про рыжего человека… А может, смена не та?

Переждал, перемучился мальчик еще один день. Снова явился. На сей раз подошел поближе. Глазеет. Тут он, тут он, с бородой, рыжий. Рванулся мальчишка вперед, как вдруг чья-то рука за шею Гришатку хвать.

Вскрикнул, рванулся Гришатка. Однако рука, что петля, еще туже зажала шею.

Повернул человек Гришатку к себе лицом. Глянул Гришатка — Кобылин.

— Ты зачем здесь, паршивец. Ась?

И снова Гришатку били.

— Душу по ветру пущу! — кричал дед Кобылин. — Кишки размотаю! — И бил Гришатку с такой силой, словно и впрямь убийство задумал.

Старик Кобылин ездил за водой на Яик либо перед рассветом, либо когда упадет темнота. Это чтобы «разбойники» не приметили.

Отлежался Гришатка день, второй после побоев, опять за свое. Э-эх, птахой небесной взмыть бы из крепости!

Ночь. Лежит, думает думы свои Гришатка. И вдруг рукой с размаху по темени хлоп. «Бочка деда Кобылина, бочка!»

Поднялся Гришатка, армяк на плечи, к Вавиле под лавку. Где тут топор? Вышел Гришатка во двор и сторонкой-сторонкой к дедовой бочке. Пощупал днище, крепкое днище. Пристроился мальчик, давай выламывать нижние доски. Трудился, трудился, отбил. Просунул голову, плечи — в размер, все пролезает.

Приладил Гришатка доски на старое место, вернулся домой.

«Ой, не уснуть бы! — думает мальчик. Лежит, не спит, дожидается раннего часа. — Ну, — решает, — пора».

Явился он к бочке. Приподнял доски. Залез. Притих.

Неудобно в бочке Гришатке. Холодно. На досках намерзла вода.

Прошел час, а может быть, более. Терпит Гришатка. А мысли пчелиным жалом: вдруг как не поедет сегодня старик за водой.

Но — чу! — хлопнули двери. Раздались шаги. «Он, он», — забилось Гришаткино сердце.

Вывел дед Кобылин коня, стал запрягать.

— Но, но, ленивый! — покрикивает.

Запряг, взгромоздился на сани. Тронулись.

Лежит Гришатка тихо-тихо. Не шелохнется. Дышит не в полный придых. Подбрасывает санки на снежных выбоинах. Скрипнет льдом и деревом бочка. Качнет Гришатку — мальчик руки в распор. Эх, не наделать бы шуму!

Прошло минут десять.

— Наше почтение! — слышит Гришатка человеческий голос. Понял — городские ворота.

Загремели засовы. Ржаво пискнули петли. Бросило сани на последней колдобине. Впереди простор Оренбургской степи.

Переждал Гришатка немного, стал оттягивать доски. Глянул в просвет. Темень, тихо кругом. Лишь скрип-скрип из-под полозьев. Лишь чвак-чвак из-под конских копыт.

Ну, с богом! Изловчился Гришатка, из бочки наружу — прыг!

Прощай, Оренбургская крепость! Честь имею, генерал-поручик Рейнсдорп!

Прошел Гришатка версту, вторую. Забрезжил рассвет. Легко на душе у Гришатки. Остановится, кинет взглядом в сторону крепости и снова вперед. Идет он размашистым шагом. Версты ему нипочем.

Впереди замаячил казачий разъезд. Рванули кони навстречу путнику. Момент — и рядом с Гришаткой. Обступили удалые наездники мальчика.

— Кто будешь?

— Откуда?

— Путь-дорога куда лежит?

— К его царскому величеству государю императору Петру Третьему Федоровичу.

— Ух ты!

— К нам, значит.

— Пополнение жалует!

— А зачем тебе к государю императору?

Запнулся Гришатка, думает: сказать или нет про колодника. Ответил уклончиво:

— По секретному делу.

— Ого!

— Скажи-ка на милость!

— Он на тятьку, на тятьку в обиде. Тятька его отодрал. С жалобой шествует к батюшке.

— Брось зубы скалить, — оборвал балагуров высоченный детина с огромной серьгой в оттопыренном ухе. — Ступай сюда! — крикнул Гришатке. — Сказывай.

Подошел Гришатка, подтянулся к уху с серьгой и зашептал про злой умысел оренбургского губернатора.

— Гей, казаки! — закричал высоченный. — Назад, в Берды, к государю!

Подхватил он Гришатку, усадил на коня к себе за спину. Вздыбились кони, в разворот и ветром по чистому полю. Вцепился Гришатка в казацкий чекмень. Держится. Со страха глаза прикрылись. Дух перехватывает. Сползла на затылок Гришаткина шапка. Лицо что каленым железом прожгло. Ух ты, казацкая удаль!

Конники вступили в Берды. В Бердской слободе ставка Емельяна Ивановича Пугачева. Здесь же «царский дворец» — огромный дом, пятистенок. Резное крыльцо, ступени. На крыльце стража — государева гвардия. Молодцы на подбор, один к одному — богатыри русские.

Поравнялись с крыльцом казаки. Высоченный спрыгнул с коня. Подхватил, поставил на землю Гришатку. Потом подошел к страже, доложил что-то. И вот уже Гришатку ведут во «дворец». Переступили порог — сенцы. Впереди дубовая дверь.

Замер Гришатка.

— Ступай, — толкнув дверь, скомандовал стражник.

Входя в комнату, Гришатка зажмурил глаза. Он, царь-государь, поди, в бархате, в золоте. Не ослепнуть бы — оберегался Гришатка. Вошел мальчик в горницу и сразу бух на колени. Прижался лбом к половицам.