Небывалое бывает (Повести и рассказы) - Сергей Алексеев

Поставил генерал Гришатку с опахалом в руках недалеко от парадного входа. Пусть, думает, когда входят гости, смотрят они на этакое чудо, смотрят и ему, Рейнсдорпу, завидуют.

Приходят гости, смотрят, завидуют.

— Это есть Ганнибал, — объясняет губернатор каждому. — Из Африки он есть привезенный. Большая сумма гельд на него трачен.

Все шло хорошо.

Но вот какая-то дама, увидев необычного мальчика, всплеснула руками:

— Ай, какой чудный! Ай, какой милый! Ай, какой черный! Как тебя звать?

Растерялся Гришатка.

— Гришатка я, Соколов, — брякнул.

Подивилась дама, протянула к Гришатке руку, взяла пальцем за подбородок.

На пальце осталась сажа.

Ойкнула от неожиданности дама, а затем рассмеялась. Подняла она палец высоко вверх, хохочет и всем показывает.

Сконфузился генерал Рейнсдорп, покраснел, однако тут же нашелся:

— Дорогой господа, я вас сделал веселый шутка. Шутка. Веселый шутка. Ха-ха!

— Ха-ха! — дружно ответили гости.

Кончился званый прием. Разъехались гости. Кликнул барин Гришатку.

— Зачем ты есть паршивый свой рожа ей подставлял? А?! Как ты посмел Гришайтка сказать. А? Кобильин! Кобильин!

И снова Гришатку тащат на кухню. Снова Кобылин всыпает ему плетей.

Побывал как-то Рейнсдорп в Петербурге. Повидал там гипнотизера. Насмотрелся, как тот людей усыпляет, как в человеческое тело иглы стальные вкалывает.

Вернулся генерал в Оренбург, вызвал Гришатку.

— Я есть великий гипнотизер, — заявил.

Усадил он Гришатку на стул.

— Спи, спи, спи, — шепчет.

Не хочется вовсе Гришатке спать. Да что делать! Прикидывается, что засыпает.

Доволен губернатор — дело идет. Вот он какой ловкий гипнотизер.

Взялся за иглы. Кольнет. Не выдержит, вскрикнет Гришатка.

— Не ври, не ври. Не болит, — покрикивает генерал. И снова иглами тычет.

Намучился, настрадался Гришатка. Возвратился к себе в каморку. Тело от уколов мозжит. Голова кружится.

Шел Гришатка и вдруг увидел деда Кобылина. Заблестели озорством глаза у мальчишки. Побежал он назад к генералу.

— Ваше сиятельство, а старика Кобылина вы сможете усыпить?

— Что? Кобильина? Могу и Кобильина.

Позвали к генералу Кобылина. Усадил он деда на стул.

— Спи, спи, — шепчет.

Исполняет старик барскую волю, делает вид, что засыпает.

— Гут, гут, — произносит Рейнсдорп. Потирает от удовольствия руки. Взялся за иглы.

Увидел старик иглы — взор помутился.

Нацелился генерал, воткнул в дедово тело одну иглу, приготовил вторую.

— А-ай! — заорал старик. — Батюшка, Иван Андреевич, не губите.

— Ты что, ты что, — затопал ногой генерал. — Не болит, не болит. Я есть великий гипнотизер.

— Болит, ваше сиятельство! — кричит Кобылин. Рухнул на пол, ловит барскую руку, целует.

Сплюнул генерал от досады, отпустил старика Кобылина.

— Ох, — вздыхал Кобылин, возвращаясь от генерала. — И кто это надоумил барина, кто подсказал? Шкуру спущу со злодея.

Гришатка стоял в стороне и усмехался.

Весна. Солнце выше над горизонтом. Короче ночи, длиннее дни.

Село Тоцкое. Ранний рассвет. Слабый дымок над избами. Пустынные улицы. С лаем промчался Шарик — дворовый пес купца Недосекина. Вышел на крыльцо своего дома штык-юнкер Хлыстов. Зевнул. Потянулся.

Все как всегда.

И вдруг.

Видит Хлыстов, бегут к нему мужики. Один, второй, третий. Человек двадцать. Подбежали, шапки долой, бросились в ноги.

— Батюшка, пожалей. Не губи, батюшка!

Оказывается, Хлыстов приказал собрать с крестьян недоимки. Задолжали крестьяне барину. Кто рубль, кто два, кто зерном, кто мясом. Недород, обнищали крестьяне. В долгах по самую шею.

— Подожди, батюшка, — упрашивают мужики. — Подожди хоть немного — до нового урожая.

— Вон! — закричал Хлыстов. — Чтобы немедля! Сегодня же! За недоимки избы начну палить.

И спалил дом Серафима Холодного.

С этого и началось. Взыграла обида в мужицких душах. Ударила злоба в кровь.

— Бей супостата!

— На вилы, на вилы его! — кричал Серафим Холодный.

— В Незнайку, в Незнайку, вниз головой, — вторила Наталья Прыткова, нареченная генеральского парикмахера Алексашки.

— Рушь его собственный дом! — кричали другие крестьяне.

Хлыстов едва ноги унес. На коня — и в Оренбург к барину и губернатору.

Для наведения порядка была отправлена Рейнсдорпом в Тоцкое команда солдат во главе с офицером Гагариным. Прибыли солдаты в село.

Сгрудились мужики и бабы. У кого вилы, у кого косы, у кого дубины в руках.

Вышел вперед Серафим Холодный.

— Детушки, — обратился к солдатам. — Вы ли не наших кровей. Вам ли…

— Молчать! — закричал офицер Гагарин. — Пали в них! — подал команду.

Стрельнули солдаты. Бросился народ кто куда, в разные стороны.

На земле остались убитые. В том числе сразу и мать и отец Акульки и Юльки, девица Наталья Прыткова, Серафим Холодный и Матвей Соколов — родитель, отец Гришатки.

Два дня на селе пороли крестьян. Затем команда уехала.

Похоронили крестьяне убитых. Притихли.

В губернаторском доме ждали возвращения команды офицера Гагарина. Переполошилась прислуга. Соберутся группками, шепчутся.

— Погибло Тоцкое, побьют мужиков солдаты, — произносит Вавила Вязов.

— Наташа, ягодка, убереги тебя господи, — поминает невесту свою Алексашка.

— Офицер Гагарин — служака: и виновному и безвинному всыплют солдаты, — переговариваются между собой камердинеры и лакеи.

— Ох, ох, — вздыхают Акулька и Юлька, — всыплют солдаты.

И только один старик Кобылин словно бы рад нависшей беде.

— Пусть, пусть надерут им солдаты спины. Пусть знают, как лезть на господ.

Ждут возвращения Гагарина.

Ждут день. Два. Три.

И вот Гагарин вернулся. Разнеслась по дому страшная весть. Взвыли Акулька и Юлька. В слезах весельчак Алексашка.

Гришатка навзрыд.

— Тятька, — кричит, — родненький! Тятька, миленький. Как же теперь без тебя. Как же мамка и Аннушка. Как же дедушка наш Тимофей Васильевич. Тятька, тятенька!

Понял Рейнсдорп, что команда офицера Гагарина наделала в Тоцком лишнего. Решил задобрить свою прислугу.

Акульке и Юльке выдали на кофты яркого ситчику, Алексашке рубль серебром. Гришатке медовый пряник.

— Благодетель. Заступник. В ножки нашему барину, в ножки ему, — поучает дворовых старик Кобылин.

Только никто, конечно, к барину не пошел. Смотрит Гришатка на пряник.

— Тятька, — плачет, — тятенька!

— Наташа, ягодка, — голосит Алексашка.

— Папенька, папенька наш, маменька, маменька! — бьются в слезах Акулька и Юлька.

Э-эх, жизнь подневольная, жизнь горемычная! Скажите: будет ли время доброе? Наступит ли час расплаты?

Глава вторая

СОКОЛ И СОКОЛЕНОК

Царь, царь объявился. Народный заступник. Государь император Петр Третий Федорович.

Слухи эти осенью 1773 года ветром пошли гулять по Оренбургу. Говорили, что император чудом спасся от смерти, более десяти лет скитался в заморских странах, а вот теперь снова вернулся в Россию. Здесь он где-то в Оренбургских степях, на реке Яике. А главное в том, что император горой за всех обездоленных и угнетенных. Что мужикам несет он землю и волю, а барам петлю на шею.

— Быть великим делам, — шептались на улицах и перекрестках оренбургские жители.

Рад Вавила. Рад озорник Алексашка. Рады Акулька и Юлька.

— За Ваню, за Ванечку отомсти, — шепчет Степанида.

Однако нет-нет — долетают до Гришаткиных ушей и такие речи:

— Не царь он, не царь, а простой казак. Пугачев его имя. Пугачев Емельян Иванович. Родом он с Дона, из Зимовейской станицы.

Вот и дед Кобылин:

— Смутьян он, смутьян, а никакой не царь. Царя Петра Третьего Федоровича уже двенадцать лет как нет в живых. Разбойник он. Вор. Самозванец. На дыбу его, на дыбу!

Смутился Гришатка: а может, и вправду он вовсе не царь.

Однако тут одно за другим сразу.

То Вавила Вязов сказал, что в городе появилась писаная от царя-батюшки бумага.

— Манифест называется, — объяснял Вавила. — А в том манифесте: жалую вам волю-свободу, а также всю государственную и господскую землю с лесами, реками, рыбой, угодьями, травами. Во как! А снизу собственноручная подпись — государь император Петр Третий Федорович. Выходит, он и есть царь настоящий, раз манифесты пишет, — заключил Вавила.

А на следующий день Гришатка бегал на торжище и подслушал такие слова.

— Доподлинный он государь, — говорил какой-то хилый мужичонка в лаптях. — Как есть доподлинный. У него на теле царские знаки.