Сочинения — Том II - Евгений Тарле

Но нам показалось, что этот вопрос о взаимоотношениях власти и рабочих будет не совсем полно освещен, если оставить без внимания тесно с ним связанную другую тему: каковы были отношения между рабочими и врагами нового режима, единственными истинными и непримиримыми его врагами в эти два с небольшим года, т. е. контрреволюционерами. То, что сейчас будет рассказано, естественно и неразрывно дополняет и освещает предшествующие страницы.

Внимательный анализ относящихся сюда документов и показаний представлялся нам тем более необходимым, что эта тема не только никогда не разрабатывалась, но даже и не ставилась историками французской революции.

3

Читатель из всего предшествующего изложения уже видит, что хотя есть преувеличение в обычно принимаемом мнении, будто сознание особенности своего положения сравнительно с имущим слоем третьего сословия совершенно отсутствовало даже в зародыше среди рабочих в рассматриваемый период, но тем не менее не подлежит сомнению, что рабочие оказались еще совершенно не способными активно и сколько-нибудь самостоятельно вмешаться в борьбу партий и выступить на политическую арену с определенными требованиями. Именно потому, что рабочие еще не помышляли о самостоятельной политической роли, побежденная партия, партия контрреволюционная, неминуемо должна была уделить некоторое внимание рабочему классу больших городов и прежде всего столицы. Мы не знаем и никогда не узнаем точного числа людей, занятых на немногих больших мануфактурах, а также в массе средних и мелких мастерских тогдашнего Парижа и объединявшихся названием «рабочие». Но действительно ли было в эти годы 80 тысяч человек, как утверждали в мае 1791 г. хозяева, боровшиеся в это время против требований своих рабочих [19], или же они преувеличивали цифру рабочего населения столицы с целью напугать Национальное собрание призраком общего восстания рабочего класса, — во всяком случае, этот класс столичного населения считался весьма многочисленным и весьма легко возбудимым.

Нужно ли удивляться, что контрреволюционные усилия должны были обратиться и в эту сторону, если вспомнить о настойчивости и мужестве, с которыми вообще контрреволюционеры подготовляли в эти годы свое боевое выступление.

Конечно, все социальные и экономические условия, в которых жило тогдашнее французское общество, наперед осуждали на неудачу такого рода попытку соединить интересы бывших «привилегированных» с интересами рабочего класса и противопоставить эту коалицию буржуазии, торжествовавшей по всей линии. Создание Вандеи в Сент-Антуанском и Сен-Жерменском предместьях было бы социологическим нонсенсом, невозможностью, и это обстоятельство стало ясным для самых слепых врагов революции именно с того момента, когда она начала приобретать более демократический, «народный» характер. Но иначе обстояло дело в самом начале революции, когда только что происшедший колоссальный переворот еще был в глазах многих тех, кто от него пострадал, нелепой, но легко поправимой случайностью и когда эмигранты, уезжая, говорили, что скорое возвращение не подлежит никакому сомнению. Эта психология делала первые попытки контрреволюционной пропаганды беспорядочными, лихорадочными, но настойчивыми. Поищем следов той работы контрреволюционной мысли, которая направлялась к возбуждению вражды между буржуазией и рабочими, иначе говоря, к возбуждению ненависти рабочих против революции, давшей буржуазии победу. Еще до начала революционной бури мысль о том, что привилегированные могут воспользоваться рабочими в демагогических целях, вполне явственно проявлялась в кругах, сочувствовавших коренной реформе существовавшего строя. Это особенно ясно сказалось в быстро создавшейся и упорно державшейся легенде, будто аристократические происки возбудили парижских рабочих к разграблению домов Ревельона и Анрио 26–28 апреля (1789 г.). Мы уже говорили (см. главу II) о полнейшей несостоятельности и необоснованности этой легенды, но самый факт ее возникновения весьма характерен.

Прежде всего, благодарным предметом для контрреволюционной пропаганды послужил экономический кризис, совпавший с началом революции.

Эти усилия контрреволюционеров были официально отмечены уже в последние дни Учредительного собрания Гударом, депутатом города Лиона, в докладе, который, как мы уже говорили в предшествующей главе, он представил Собранию и где он доказывал, что революция не нанесла торговле и промышленности значительного вреда.

Он прямо заявляет, что одной из причин, почему комитет земледелия и торговли, поручил ему представить этот отчет о положении торговли, было «желание ответить фактами на обвинения врагов революции, которые пишут, что она вырыла могилу нашей промышленности» [20]. Это был, действительно, один из постоянных мотивов контрреволюционной агитации в 1789–1791 гг. «Я содрогаюсь, когда думаю о том, что станется с бедным народом, с этими рабочими всех родов, с этой массой прислуги, оставшейся без занятий, — читаем мы в одной из брошюр того типа [21], — богатые люди одни только их поддерживали, давали им возможность существования; Собрание (т. е. Учредительное собрание — Е. Т.) их разоряет, некоторым образом изгоняет их». Мануфактуры падают, искусства также. Число несчастных будет все увеличиваться. И автор подсказывает: «На кого же хотите вы, чтобы эти несчастные сердились? Ведь не на купцов, не на любителей искусств, не на своих господ», ибо все эти лица сами не знают, чем прокормиться. «А следовательно, они именно Собранию пошлют все свои проклятия, и что будет для него самым ужасным, это то, что оно их заслужило. Поистине ужасно такое зло причинять народу; но есть мстящий бог».

Эта мысль о гибельности революции для трудящихся масс энергично проводится еще и в другом контрреволюционном памфлете, озаглавленном так: «Маленький словарь великих людей и великих дел, относящихся к революции, составленный обществом аристократов» и т. д. [22] Авторы этого «Словаря» стараются особенно укрепить в народном сознании ту мысль, что ущерб, нанесенный революцией аристократии, прежде всего тяжко отозвался на рабочих, ибо рынок сбыта вырабатываемых продуктов лишился богатейших клиентов.

Под словом «Peuple» в этом «Словаре» мы встречаем типично демагогическую статью, начинающуюся эпиграфом из Вольтера: «Работайте, погибайте, призывайте смерть, умирайте на навозе, — это единственное благо, которое вам остается». Дальше читаем: «Вольтер предвидел, без сомнения, революцию, которая погружает Францию в отчаяние и в траур, и он наперед учитывал жестокие и ужасные результаты ее. Как бы этот обманываемый народ содрогнулся, если б он мог подумать, что эта революция, орудием которой он был, станет свою очередь орудием его гибели. К несчастью, его глаза разомкнутся слишком поздно. Не будет уже времени, но будет уже целебных средств». И опять тот же припев: на кого обратится народная ярость?

Не на богачей, не на знать, — уверяет «общество аристократов», составлявшее этот памфлет, — ибо уже ни первых, ни вторых не будет, — и ни король, лишенный силы, ни былые парламенты не смогут оградить народных интересов.

Авторы утверждают, что хлеба народу хватит еще на два или три месяца, а затем остается питаться желудями, травами и кореньями. Виновата во всех этих бедах, конечно, одна только революция. Но с истинно-демагогическим чутьем аристократы, признающие памфлет своим произведением, не ограничиваются общими рассуждениями, а стремятся перейти к указанию на личности, указать жертвы будущему народному гневу. На муниципалитете лежала задача охранять порядок в столице, на его долю выпали огромная роль и огромная ответственность, именно ему приходилось выискивать средства для борьбы с безработицей и голодом, и вот авторы «Словаря» указывают на роскошь, которую, будто бы, позволяют себе мэр и его помощники, в то время как народ голодает [23]: инсинуируется, что мэр получает огромное жалованье и что если народ будет умирать с голоду, то именно вследствие роскошной жизни муниципальных чинов. Горе муниципальным должностным лицам, если бедняк узнает, что он голодает из-за роскоши, которой пользуется муниципалитет, — таков один из основных мотивов «Словаря».

Та же тенденция, те же мысли и в другом агитационном памфлете [24], только тон более резок: «Мэр Бальи, бескорыстный Бальи, щепетильный Бальи плавает в изобилии», распоряжается деньгами обывателей. «Мне, однако, кажется, что он уже слишком воспользовался этой революцией, которая дала ему благосостояние, тогда как я и тысячи других зарезаны ею», — негодует автор. Революция разорила бедных: «перед революцией я еще обладал несколькими су, я их бережно хранил, будучи убежден, что у меня их не могут похитить», но эта надежда оказалась тщетной. Автор, подобно всем своим единомышленникам, также высказывает убеждение, что рабочий класс сильно пострадал вследствие преследований, ведущихся против аристократов. Но он не жалуется, он язвит и грозит: «Эти аристократы… не придут просить у вас прощения, они явятся, чтобы вам его дать, а без них, без этих мнимых врагов, вы не проживете» [25]. Не только один Бальи, мэр города Парижа, но вообще все те, которые овладели властью, думают лишь о собственных интересах и обманывают народ, все обещая ему в будущем конституцию, которая будто бы обеспечит всеобщее благополучие; «я всегда слышал еще от отца, что не тот ест свиное сало, который убивает свинью… О, драгоценная конституция, когда же ты придешь?» Тут для нас важно отметить, что у контрреволюционеров нет ни малейшей возможности выставлять на вид хоть какое-нибудь благое действие старого режима в пользу рабочих, и поэтому они не решаются наперед утверждать, что новая конституция (которую в эти годы вырабатывало Учредительное собрание) будет для рабочего класса хуже былого порядка вещей; они только иронизируют по поводу слишком затянувшихся работ над ней и стремятся распространить убеждение, что никакой конституции в конце концов не будет. Автор цитируемого памфлета также не верит в конституцию. Зато он со злорадством указывает на непопулярный закон о военном положении (т. е. о праве муниципалитета объявлять военное положение и пускать в ход вооруженную силу), закон, прошедший через несколько дней после октябрьских революционных выступлений 1789 г.; автор бичует людей, проведших закон о военном положении, ибо этот закон должен «служить им ширмой, за которой они прячут свою трусость и свою глупость».