Классическая поэзия Индии, Китая, Кореи, Вьетнама, Японии - Коллектив авторов

Боль за человека перерастала в боль за всех людей родной страны, а дальше — и за судьбу страны, и в XII веке в сунском государстве, подвергшемся вторжению чжурчжэней с северо-востока и захвату северных территорий, развивается патриотическая поэзия, во главе которой можно поставить Лу Ю, а в жанре цы — Синь Ци-цзи, авторов многочисленных, распространившихся в народе стихов. Подобная поэзия продолжалась и в безнадежности подавления Китая монгольской династией Юань: сунская культура не дала себя убить, ревностно храня и обновляя продолженную и в дальнейшем традицию.

Поэты-печальники, поэты-обличители, поэты-заступники, — как иначе назовешь тех великих и их товарищей и соратников, кто (в особенности в танское и сунское время), рискуя карьерой и жизнью, и теряя высокие посты, и погибая в ссылке в диких, нетронутых цивилизацией тех веков краях, выступал в защиту крестьянина и призывал к доброму обращению с человеком, — поэты эти были проникновенными лириками. Лирика старых китайских поэтов отражает сложность душевных переживаний людей их времени, но и ответствует нашим нынешним мыслям и чувствам.

Не из печалей ли соткана китайская поэзия? Но печаль искусства всегда радость для наслаждающегося встречей с прекрасным. Тем более, что и печалясь, китайская поэзия вселяет в читателя радость владения кратким мигом жизни, который одаривает нас мыслью, дружбой с достойными людьми, общением с природой, заинтересованностью в судьбе человека, радость владения тем мигом жизни, с которым жаль расставаться, не совершив доброго дела. Без нравственности и искренности нет искусства. И все же следует снова отметить эти необходимые качества, как бросающиеся в глаза в китайской поэзии и составляющие большую ее силу.

Если бы мы писали многовековую историю китайской поэзии, то нам пришлось бы следовать за изгибами ее движения и возвращениями вспять, задерживаться на битвах воззрений, отмечать сравнительные достоинства поэтов, расставлять вехи на периодах развития, останавливаться на временах подъема и упадка и в конце концов в заключение установить место, занимаемое ею в мировом литературном процессе. Мы же пишем вступление к нашему собранию китайских стихов и даем общий взгляд на китайскую поэзию как на нечто цельное, стараемся показать характер китайской классической поэзии, то преимущественное в ней, что составляет ее особенность во всем национальном наследии китайской культуры.

Китайская поэзия отдается на суд читателя. Мы верим, что, получив некое необходимое направление, он сам и почувствует и домыслит стихи китайских поэтов, которые, по мнению А. Блока, требуют читательского сотворчества в большей мере, чем европейская поэзия.

Китайские поэты предстают перед нашим читателем облаченными в русские одежды. Сохранили ли они лицо, прежней ли осталась душа? Не так уж давно забота эта затронула русскую поэзию. Первый перевод — стихотворение М. Михайлова из «Шицзина», а затем «Тень» А. Фета относятся к прошлому веку; в начале нынешнего столетия, в 1911 году, В. М. Алексеев опубликовал перевод «Стихотворений в прозе» Ли Бо, а в 1916 году — снабженный исследованием перевод «Поэмы о поэте» одного из последних танских стихотворцев Сыкун Ту. В двадцатые годы В. М. Алексеев в журнале «Восток» печатал в своем переводе стихотворения Ли Бо. Незабываема «Антология китайской лирики VII–IX веков», составленная и переведенная под руководством В. М. Алексеева учеником его Ю. К. Шуцким. Об этой небольшого объема книге можно сказать без преувеличения, что она открыла в 1923 году для русского читателя знаменитую китайскую лирику танского времени. В стихотворном отношении в восприятии читателя конца века представляющаяся уже несовершенной, работа талантливого китаиста сумела передать национальное своеобразие, глубину мысли, тонкость чувств. Прекрасны поэтичные вступления В. М. Алексеева к разделам, на которые разбита антология его верной рукой.

Таково начало ознакомления советского читателя с китайской классической поэзией. После победы революции в Китае еще более усилился интерес нашего общества к культуре и жизни освобожденного народа и, естественно, неизмеримо увеличилось и число переводов. У нас, пожалуй, знают китайскую поэзию. Издана четырехтомная антология, в которой три тома с большим количеством имен отведено классической поэзии, а выбор авторов согласован с лучшими китайскими знатоками. Полностью переведен древнейший памятник китайской поэзии «Книга песен» — «Шицзин», отдельными книгами выходили стихи Цюй Юаня, Цао Чжи, Тао Юань-мина, Ван Вэя, Ли Бо, Ду Фу, Бо Цзюй-и, Су Ши, Ли Цин-чжао, Лу Ю, Синь Цзи-цзи, в журналах постоянно публикуются переводы. Так что настоящий сборник не окажется некой еще не изведанной новостью. Но читатель найдет в нем немало и нового для себя.

Несколько необходимых слов о том, чем руководствовались составители при подготовке сборника, иначе говоря, о переводе стихов и о выборе их для книги.

Всем нам достаточно хорошо известно, что первейшее требование к переводчику — знание языка, с которого он переводит, и культуры народа, которому принадлежит переводимая им литература. Всем нам известно также, что не все переводчики китайской поэзии, — и хорошие поэты в том числе, — умеют ее читать в подлиннике. А мы хотим, чтобы в нашей стране знали китайскую классическую поэзию в поэтическом же переложении. Как же быть в этом, увы, нередком случае?

Нам могут сказать, что для знакомства с поэзией достаточен прозаический подстрочник, выполненный знатоком языка. Но поэзии равноценна только поэзия. Больше того, поэтическим может быть и подстрочник, если он написан поэтом. (Но тогда он не будет подстрочником?) Мы же ищем поэта, способного передать средствами русской поэзии китайский подлинник. И, понимая, что лучше самому поэту уметь читать этот подлинник, мы все-таки, ввиду трудности и длительности освоения китайской классики (вспомним бедных китайских студентов, десятилетиями готовившихся к экзаменам в чиновники!), ищем (и порою находим) такого поэта, который, не зная китайского языка, был бы покорён магией китайской поэзии, и занялся бы изучением китайской культуры, и был бы внимателен к замечаниям автора подстрочника, даже помогая последнему своей поэтической интуицией.

Наш сборник, следовательно, составлен из стихотворений, переведенных непосредственно с китайского текста и переведенных с помощью подстрочника. В задачи статьи не входит оценка достоинств каждого из переводов, но с уверенностью можно сказать, что ни один из переводчиков не сочтет себя обойденным, если мы захотим обратить внимание читателя на В. М. Алексеева и А. А. Ахматову, первого — несравненного знатока и исследователя китайской культуры и вторую — прославленного собственными стихами поэта, чей взыскательный вкус избрал для перевода произведения китайской классической поэзии. Переводы В. М. Алексеева обладают удивительной, неповторимой особенностью обнажения ткани китайского стиха, так что русский читатель ощущает себя непосредственно приближенным к поэзии китайского стихотворения. Сделанные с подстрочника переводы А. А. Ахматовой сочетают обаяние и строгость ее оригинального творчества с точностью и бережностью восприятия и передачи самих элементов существа и внешнего строя старой китайской поэзии.

Мы могли бы в пределах дозволенного нам объема выбрать самых популярных в Китае поэтов, согласовав число полагающихся им строк с большим или меньшим значением каждого из них. Но и в этом случае у нас не хватило бы места на всех известных поэтов. И мы сочли за лучшее, не забывая, конечно, о знаменитых поэтах, предоставить иной раз сравнительно большое число строк и поэту менее знаменитому, если над изучением его давно и увлеченно работает переводчик. Мы понимаем также, что не во всех помещенных нами здесь переводах удалось в одинаковой степени хорошо передать высокие качества классической поэзии подлинника. Бо Цзюй-и когда-то сказал в стихотворении «После чтения Ли Бо и Ду Фу»: «Устремление Неба вы, должно быть, поняли оба: // В человеческом мире есть в хороших стихах нужда!» Мы были бы рады угодить великому поэту.

Л. Эйдлин.

Цао Чжи[489]

Перевод Л. Черкасского.

Вздыхаю тяжко       о печальной долеМятущегося       перекати-поля,Оно навеки       распростилось с корнем[490],—Без отдыха       кружить ему доколе?У девяти межей       его видали,К семи тропам       явилось. Навсегда ли?Внезапный ветер       схватит горемыкуИ унесет       в заоблачные дали.То вдруг сверкнет       небесная дорога,То встретит пропасть холодно и строго,То вырвет вихрь       внезапно из пучины,И будто до земли       уже немного.Таков и я:       хочу на землю юга,—Морозит тело       северная вьюга.Бреду на запад,       а хочу к востоку,—В широком мире       нелегко без друга.То падаю,       то поднимаюсь снова,К пяти хребтам       несет меня, больного,К восьми озерам…       на пути скитанийКто знает муки       всех лишенных крова!О, как я жажду       в поле стать травою —Пускай сожгут       осеннею порою,Пусть я уйду,       терзаясь страшной болью,Я рядом с корнем       душу успокою.[491]

Креветкам и угрям       из озеркаНеведомы       ни море, ни река.Чирикает на крыше       воробей,—Ему ль постичь       дорогу лебедей?А муж ученый       в суть проник давно:Ничто       благодеянью не равно!И я взошел       на пять священных гор[492],Потом с холма       на землю бросил взор:Людишки       суетятся подо мной,Одна корысть       владеет их душой.Я благородных дум       не в силах скрыть,Хочу всю землю        умиротворить.Сжимаю меч —       он верный друг громам —И в бой готов,       отважен и упрям.Иные зря       свои проводят дни,Отважных духом       не поймут они.

Где-то в южной стране       эта девушка скромно живет,И лицо у нее       схоже с персиком нежным и сливой.Утром бродит она       у Чанцзяна[493] стремительных вод,А у берега Сян[494]       выбирает ночлег сиротливый.Только люди вокруг       равнодушны к ее красоте.Для кого же тогда       улыбаться открыто и ясно?А короткая жизнь       приближается к горькой черте.Увядает краса —       и она разрушенью подвластна.

Путник усталый       дальней бредет стороной;Из дому вышел —       тысячи ли за спиной.Думает путник:       «Что же мне делать теперь?Может, вернуться?       Но где отворится дверь?»Солнце сокрыто       в непроницаемой мгле,Ветер печали       рядом с людьми на земле.

Лак да клей       крепки, пока сухие,А размочишь —       станут мягче ваты;Белый шелк       любой покорен краске —Как узнать,       что белым был когда-то?..Я не сам       жену свою оставил —Клевета       в разлуке виновата.

Ранняя осень,       пора холодов осенних,Никнут деревья,       роняют листву устало.Иней застывший       лежит на белых ступенях,Мечется ветер       за окнами светлого зала.Черные тучи       никак не уйдут за кряжи.Долгие ливни —       на них я взираю с болью.Просо ложится —       воды непомерна тяжесть!Нынче крестьянам       не снять урожая в поле.Знатный сановник       бедных людей сторонится,Редкое чудо —       милость богатого мужа;Ходит зимою       в шубе на белой лисице —Где уж тут вспомнить       тех, кто дрожит от стужи.Думаю часто       о благородном Яне[496],—Меч драгоценный       отдал он без сожаленья.Будь же спокоен       в горестный час испытанья;Мне незнакомо       дружеских чувств забвенье!

Я сижу, цепенея,       и нерадостна дума моя.Вдруг накинул одежду       и — на запад, в иные края.Там, на дереве стройном,       распустился весенний цветок,И струится-струится       бесконечный и быстрый поток.Одинокая утка[497]       в середине потока, грустна,Слышу крики и стоны, —       видно, селезня ищет она.До мятущейся птицы       поскорей дотянуться бы мне.Где ты, быстрая лодка       на веселой прозрачной волне?Я желаю вернуться,       но дорогу найду я едва ль;Я вокруг озираюсь,       и на душу ложится печаль,И тоскующий ветер       провожает в дорогу меня,И Си-хэ исчезает,       колесницу на запад гоня.[498]Все живущее в мире       увлажнили водой облака,Не забыли травинки,       напоили и листья цветка.Если милость и благо       ожидают тебя впереди,Отчего же, поведай,       сто печалей теснятся в груди?[499]

Дорогие друзья, —         нам нечасто встречаться дано.—Собрались за столом,         и хмельное нам ставят вино.Разве мог бы вести       я беседу с чужими людьми?Мы пируем в тиши,       за прикрытыми плотно дверьми.Много яств на столе,       но не тянется к блюду рука,А зато уж вина       не осталось у нас ни глотка.Муж высокого долга       жемчужине в море сродни;Это яркое чувство       ты навеки в себе сохрани.Лишь ничтожный душой       добродетелей всяких лишен.Совершивший добро, —       даже этим ты вознагражден.Муж высокого долга       это гордое чувство постиг.А от взлета — увы! —       до падения жалкого — миг.Не стесняться велит       примирившийся с подлостью век,Но блюдет чистоту       совершенной души человек.

К столетию       едва ль мне подойти,Проходят дни,       а радость так ничтожна.О, если б крылья,       крылья обрестиИ ввысь умчаться       было бы возможно!Отбросив прочь       земную шелуху,Пронзив туман,       я устремился в небо;Летаю я       над озером Динху,Спешу туда,       где я вовеки не был.Фусана блеск       в восточной стороне,Жэшуя воды       в западной округе;Бессмертные       в пути явились мне,Живущие       на Севере и Юге.

Открыты мне       Небесные врата,Из перьев птиц       я надеваю платье;Взнуздав дракона,       мчусь я неспростаТуда, где ждут меня       мои собратья.Я линчжи рву       в восточной стороне,В краю бессмертных,       у границ Пэнлая[500];Ты снадобье прими,       сказали мне,И будешь вечно жить,       не умирая.

О, Восточное море,       завершенность бескрайних просторов!Все же место найдется       ста потокам в пучине морской;Пять великих вершин —       высота, недоступная взору,—А ведь даже они       не гнушаются пылью мирской.

Служат целям различным,       скажем, нож или острое шило,И в коляске и в лодке       ценность разная заключена.Отказаться от вещи       непростительной будет ошибкойПотому лишь, что вещь       не для всякого дела годна.

Награждать за добро,       сострадать не внимающим долгу —Так мудрейший из мудрых[501]       поступил в стародавние дни;Все, кто сердцем добры,       будут здравствовать долго-предолго,Потому что о людях       неустанно пекутся они!

Лю Чжэнь[502]