Вирикониум - Майкл Харрисон

Это место избежало отравленного прикосновения Полдня лишь с тем, чтобы тихо угасать. Кроншнепы скрашивают его печальную одинокую старость; зайцы прячутся в норах и играют в глубоких оврагах, промытых потоками воды в земле, которая тихо истощила сама себя. Это место не обращает внимания на путников и с нежностью ловит первые признаки ночи. Здесь в конце года, по вечерам, темнота спускается на землю, хотя небом еще владеют умирающие отблески заката. В воздухе разлито сияние, однако ему почему-то не хватает силы, чтобы что-либо осветить. Еще миг — и каждый откос до краев наполнится тенями и станет прибежищем бормочущих ветров и прозрачных застенчивых призраков, которые никогда не мечтали о Полдне и не знали железа — или наоборот, не знали железа и не мечтали о Полдне.

В один из таких осенних вечеров, через восемьдесят лет после Падения Севера, здесь можно было увидеть маленькую красную кибитку, которая остановилась на старой горной дороге в самом сердце пустошей. Из ее трубы валил серый дым. А из внушительных размеров свежевырытой ямы доносился лязг металла о металл…

Четырехколесная кибитка. В таких с давних пор странствуют ремесленники Мингулэя, перевозя свои огромные семьи и жалкое снаряжение по раскаленным от летнего солнца дорогам юга. Да, все в ней напоминало о юге — каждая планка, каждый гвоздь, каждая заклепка, даже отталкивающего вида завитки цвета электрик, которые, как живые, змеились по бортам. Для толстых спиц владелец выбрал канареечно-желтую краску, для покатой крыши — яркий, почти непристойный пурпур. Может, он хотел, чтобы это сияющее пятно бросило последний вызов мрачной, словно залитой умброй, пустоши? Казалось, веселые, неряшливые детишки только что выскочили из нее, шмыгая сопливыми носами, и разбежались по зарослям ежевики, чтобы найти ягод. Из трубы валил дым, пахло пищей. Пара пыльных пони, привязанных к облучку обрывком потертой веревки, щипали у обочины скудный дерн. Не интересуясь ничем, кроме самих себя, они лишь иногда поднимали уши, ловя голос своего хозяина. А тот под прикрытием гор свежего песка, что окружали яму точно крепостной вал, напевал какой-то заупокойный мотив с Устья реки. Время от времени монотонное гудение песни прерывалось отборной бранью.

Но дети так и не вернулись из зарослей папоротника — а ведь мы почти слышали, как их голоса замирают вдалеке, в густеющих сумерках, что опускаются на пустошь! Неутомимый хозяин кибитки упорно продолжает копать, потому что свет еще не покинул небо. Но тени становятся длиннее, кибитка тонет в них, ее труба больше не дымит. Пони топчутся на привязи. Из ямы летят комья земли и песка, вал вокруг нее растет. И тут происходит нечто странное.

Стихают удары лопаты, стихает глухой стук комьев…

И мощный белый луч беззвучно бьет из ямы прямо в небо, словно кто-то подает знак звездам…

И одновременно раздается возглас:

— ОУГАБУРИНДРА! БОРГА! ОУГАБУРИНДРА-БА!..

Крошечная фигурка в кожаных штанах металлоискателя вылетает из ямы, катится кубарем, точно лист конского каштана на мартовском ветру, и неуклюже приземляется на сваленную кучей упряжь в двух шагах от пони. Те скалят свои истертые желтые зубы в презрительной ухмылке и тут же снова принимаются с жадностью щипать дерн. Борода коротышки угрожающе тлеет, длинные белые волосы опалены, одежда обуглилась. Некоторое время он сидит на земле, словно его оглушили, потом вяло хлопает себя по колену, бранится — более грязной брани не слышали болота Кладича, — и снова валится навзничь, тихий, бесчувственный, дымящийся…

Луч по-прежнему бьет из земли, озаряя все вокруг, но его сияние мало-помалу тускнеет. Из белого оно становится фиалковым, розоватым — все слабее, все прозрачнее. Вот оно уже едва различимо в темноте… и гаснет окончательно.

Легкий порыв ветра взъерошил рябины и терновник, слегка тряхнул их и улетел восвояси.

Сам толком не понимая зачем и почему, Гробец по прозвищу Железный Карлик на склоне своих дней покинул Великую Бурую пустошь — землю, где с давних пор вел раскопки, — и встретил свою сто пятидесятую весну, пересекая Метедрин. Там, среди неистовых потоков талых вод и недолгого цветения лугов он вспоминал иные времена и иные места, где ему довелось странствовать.

Дивясь самому себе — надо же так расчувствоваться! — он внезапно понял, что ищет нечто совершенно определенное, однако нарочно задержался к югу от Ранноча, бездельничая и грея на солнце свои старые кости. «Еще раз — и хватит», — обещал он себе. Еще одно, последнее свидание с древним металлом, а потом — конец ночным приступам подагры. Правда, для подобных поисков место казалось несколько странным. Что можно найти в земле, которая тысячелетиями не знала ремесел? С чем он в последний раз возвратится в Пастельный Город? Вот уже двадцать лет он не видел ни Города, ни своего друга Фальтора…

И ничего не слышал о Знаке Саранчи.

…Когда карлик очнулся, было темно, и он лежал в своей кибитке. Озаренный оранжевым искусственным светом, над ним, словно вопросительный знак, склонился высокий старик в плаще с капюшоном. Его одеяние было заткано странными узорами — казалось, они шевелятся и корчатся при каждом его движении.

Гробец вздрогнул. Толстые скрюченные руки вдруг затосковали по топору, которым он не пользовался добрый десяток лет. Топор лежал у него под кроватью; там же, в сундуке, находилась его броня — так шла его жизнь после Падения Севера.

— Что ты здесь забыл, старый призрак? Хочешь, чтобы я тебе руки отрезал? — прошептал карлик и снова потерял сознание.

Приступом привычной боли накатила бездушная жестокость…

И вдруг, вынырнув из беспамятства, глядя широко распахнутыми от удивления глазами на это древнее лицо, на эту кожу, похожую на пергамент, натянутый перед чистым лимонно-желтым пламенем — он вспомнил!

Десятки тысяч серых крыльев, поднимающих соленый ветер — настоящую бурю — у него в голове!..

— А мы-то думали, что ты покойник, — пробормотал он. — Покойник.

И уснул.

2

Гален Хорнрак и Знак Саранчи

Осень. Полночь. Вечный Город. Луна склоняется над ним, как внимательный белолицый любовник, и ее свет проникает во все его пыльные углы, заливает каждый пустырь. Как все любовники, она одинаково подмечает и пятно, и родинку. Она разглядывает завитки иридиевой лепнины и причудливые шпили легендарной площади Аттелин, серебрит рыбьи глаза старухи, собирающей иван-чай и веточки бузины среди руин Посюстороннего квартала, башни которого пострадали больше всего во время войны Двух королев.

Город — плод ее мечтаний, миллиона лет ее грез. Теперь он переворачивается во сне с боку на бок так спокойно, что вы можете услышать самые свежие, издалека прилетевшие слухи: о белых костях, о Песне Саранчи, о сухих челюстях, трущихся друг о друга в ночи среди пустошей… А может, это просто ветер с Монарских гор и осенние листья, которые кружат в воздухе, скребутся и стучат в переулках?

В Артистическом квартале в этот ночной час возможно все — и все кажется невозможным. Бистро затихли. Закрыты все увеселительные заведения и курительные комнаты. Даже Толстая Мэм Эттейла, гадалка с больными лодыжками, страдающая сухим кашлем, который сегодня вечером совсем ее доконал, вот уже несколько часов как припрятала свою зловещую колоду карт, заперла ставни своего салона, обитого грязным атласом, и заковыляла прочь.[11] Язва, что обозначается картой Темный Человек, разъедает ее легкие. И толстуха привалилась к стене, чтобы сплюнуть в лужу лунного света. Она шепчет слова, которые должны отогнать Темного Человека, и они гулко разносятся по ярко освещенной, пустой улице. «Язва возьмет меня, когда придет время», — доверительно шепчет она своей тени. Если кому и стоит беспокоиться, так это ее последнему клиенту. Ей не очень верится, что ее старания принесут плоды, и она говорит тишине Квартала:

— Я сделала все, что могла. Я сделала все, что могла…

Она сделала все, что могла…

— Ничего хорошего этот расклад не предвещает. Bogrib — его еще зовут Ничто — лежит поверх вашей карты… А вот Четверка, некоторые называют ее Звезды-имена: остерегайтесь огня. Женщина следует за вами, как тень. Бедность стоит у вас за спиной — вот карта Убавление. Впереди у вас споры, а может быть, водная преграда. С нынешней ночью полная неясность… Вы не заметили? Кажется, кто-то пробежал по переулку. Мне послышались шаги… Но вы видите Богомола, который молится Луне у трех арок. Первая ведет к чему-то новому; вторая — к несправедливости; под третьей все становится иным. Вам вернут то, что отняли когда-то очень давно. Теперь ваши мысли по данному поводу. Чтобы открыть эту карту, мне нужно от вас кое-что еще… Спасибо. ПЯТЬ БАШЕН! Умоляю вас, не делайте ничего такого, о чем потом пожалеете. Бойтесь смерти из воздуха и не допускайте, чтобы Север… Погодите! Мы же только начали! Надо перевернуть еще три карты!