Заговор графа Милорадовича - Владимир Брюханов

В отличие от участников завершившейся дискуссии в «Северном обществе», никто из слушателей не заинтересовался программными особенностями, но этим отпрыскам богатых и знатных фамилий показалось очень заманчивым проявить себя на политическом поприще — тем более столь «красивым» образом!..

В это же время Матвей Муравьев-Апостол, давно не получавший писем от брата Сергея, уверовал в справедливость слуха о разгроме «Южного общества». Встал вопрос о немедленном возмездии — и новоявленные энтузиасты безотказно откликнулись.

Двадцатичетырехлетний прапорщик Вадковский, наследник владельцев 1700 крестьянским душ, предложил истребить всю царскую семью на ближайшем придворном балу. Корнет Свистунов, 21 года, наследник владельцев пяти тысяч крестьянских душ, поддержал эту идею. Пестель немедленно одобрил их намерения.

Но тут Сергей Муравьев-Апостол возобновил переписку, Матвей понял, что ошибся, и охладел к террористическим замыслам, а Пестель отбыл восвояси. Позиция последнего наиболее интересна.

Казалось бы, такой горячий идеолог насильственного переворота должен был ухватиться за возможность террористического акта и постараться самолично подготовить его или хотя бы подтолкнуть исполнителей к практическим действиям — именно так и поступали идеологи и организаторы террора последующих времен. Вместо этого Пестель, у которого еще оставалось время официального отпуска, с начала мая и до середины июля 1824 года гостил в имении своего отца. Ниже мы еще вернемся к этой странной ситуации.

А в это время Вадковский уже маялся идеей самому застрелить царя из духового ружья: очевидно — для бесшумности, чтобы легче было потом скрыться. Отметим, что если позже, в 1866–1879 гг., было чрезвычайно просто застрелить Александра II (мы к этому, естественно, вернемся в соответствующих разделах хроники), то еще проще было убить Александра I, вовсе не пользовавшегося никакой охраной. Если замысел массового убийства во время бала отдает опереттой, то в цареубийстве не было ничего невозможного.

О намерениях Вадковского стали поговаривать — возникла реальная угроза крупного скандала, чреватого разоблачением всего заговора.

Вот тут-то и проявилось, что тайная полиция Милорадовича — вовсе не миф, а он сам — тем более не пустое место в столице.

Заметим, что Милорадовичу в деле Вадковского никакой особенной полиции вовсе не требовалось: для поступления сведений о намерениях Вадковского вполне было достаточно естественной цепочки: Вадковский — его товарищ по полку и соратник по заговору Александр Муравьев — старший брат последнего Никита Муравьев — Глинка — Милорадович. Но это, конечно, умозрительная гипотеза.

Факт, что проблема, созданная намерениями Вадковского, обсуждалась гвардейским начальством. В очередной раз скандал был замят, а самого Вадковского «за неприличное поведение» перевели из столицы в Нежинский конно-егерский полк, дислоцированный в Курске. Будущее показало, что более неподходящего места для Вадковского сыскать было невозможно!

Операция была проведена ювелирно: не тронули никого другого из заговорщиков: ни Свистунова с молодыми товарищами, ни Матвея Муравьева-Апостола, ни Пестеля. Ничего тревожного об этом деле не было доведено до сведения царя.

Тем не менее, дело сопровождалось серьезными треволнениями, хотя можно ссылаться только на факты, происшедшие приблизительно в то же время, без доказательств, что они логически связаны. К сожалению, мы не знаем точных дат всех значимых происшествий, имевших место с конца весны по начало осени 1824 года, а потому не можем восстановить всю логическую последовательность событий и поступков; восполнить этот недостаток легко могут историки-архивисты по бумагам многочисленных родственников Вадковского и иным источникам. Тогда можно будет пролить дополнительный свет на этот эпизод, остающийся достаточно загадочным ввиду недоведенности до законченных результатов, а потому и неясности намерений задействованных сторон.

Похоже, что несостоявшийся подвиг Вадковского оказался последней каплей для Н.И.Тургенева, уехавшего за границу. Но не один Тургенев устремился туда.

До царя, как подчеркивалось, подробности намерений Вадковского не дошли. Нельзя того же утверждать о Николае Павловиче: в своем рассказе о письме Дибича в декабре 1825 года об обнаруженных заговорщиках сам Николай называет Вадковского известным Вадковским, за год выписанным из Кавалергардского полка (об этом письме — соответственно ниже). Что же именно стало известно Николая Павловичу о Вадковском еще в 1824 году — нам не известно, но у великого князя, несомненно, мог возникнуть повод для беспокойства. И он немедленно, как и в 1820 году, увез жену лечиться за границу, где и провел всю вторую половину 1824 года!

Отметим, что Николай в этот раз объективно оказался среди тех, кому было крайне невыгодно раздувать скандал: если речь шла не о бунте, а о чистом цареубийстве, то теперь среди всех заинтересованных, а потому подозреваемых лиц Николай мог оказаться самым первым!

Его срочное исчезновение заставляет предполагать, что кроме прочего он всячески боялся скомпрометировать себя и спровоцировать перерешение вопроса о престолонаследии! Интересно и то, что затем, практически сразу после полугодового отсутствия за границей, его претензии на служебный рост были поддержаны гвардейским руководством, и он, как упоминалось, был повышен до командира дивизии.

Не за готовность ли держать язык за зубами поощрили великого князя руководители гвардии? Хотя именно тогда же параллельно с ним командиром дивизии сделали и Михаила Павловича: Бистрома подняли на ступеньку, назначив командиром гвардейской пехоты, а Михаил принял оставленную им 2-ю гвардейскую пехотную дивизию.

Описывая события осени уже 1825 года, мы будем вынуждены вернуться к вопросу о достаточно странном отношении великого князя Николая Павловича к возможному цареубийству.

Происшедшее сильнейшим образом повлияло и на Пестеля, и на Матвея Муравьева-Апостола.

Последний прямо бил отбой всем революционным планам в письме к брату Сергею в ноябре 1824 года: «Дух в гвардии и вообще в войсках и народе совсем не тот, какой мы предполагали. Государь и великие князья любимы; они с властью имеют и способы привязывать к себе милостями, а мы, что можем обещать вместо чинов, денег и спокойства? Метафизические рассуждения о политике и двадцатилетних прапорщиков в правители государства. Из петербургских умнейшие начинают видеть, что мы обманываемся и обманываем друг друга, твердя о наших силах, в Москве я нашел только двух членов, которые сказали мне: «Здесь ничего не делают, да и делать нечего».

/…/ царь в восторге от приема, оказанного ему в тех губерниях, которые он недавно посетил.

На большой дороге народ бросался под колеса его коляски, ему приходилось останавливаться, чтобы дать время таким проявлениям восторга. Эти будущие республиканцы всюду выражали свою любовь, и не подумайте, чтобы это было подстроено. Исправники не принимали в этом участия и не знали, что предпринять. Я знаю это от вполне надежного лица», — и т. д.

В конце 1824 года Пестель хотя и хорохорился, утверждая при непосредственном знакомстве с А.В.Поджио, что у него есть двенадцать решительных террористов для истребления двенадцати членов царской семьи (как они насчитали последнее число, подсчитывая только лиц мужского пола, — непонятно!), но это были только слова! И двух решительных террористов у Пестеля не оказалось, а если один и был (Вадковский), то Пестель ровным счетом ничего не сделал для его использования! Впрочем, к этой коллизии мы уже обещали вернуться.

Сам Пестель не только со второй половины 1824 года не предпринимал никаких активных действий, но и возражал против возобновления планов Сергея Муравьева-Апостола и его друзей — типа тех, что обсуждались в Бобруйске в 1823 году (к этому мы тоже еще вернемся). С одной стороны, эти планы противоречили его концепции государственного переворота, начинаемого в столице, а с другой…

С другой стороны, не был он таким законченным фанатиком-революционером, как рисовали его окружающие; не был и упрямым тупицей. Он должен был сделать выводы и из предупреждений Никиты Муравьева о необходимости воздерживаться от излишней активности и пустой болтовни, и из последовавшей тихой расправы над Вадковским. Позднее он, как мы расскажем, получил и новые предупреждения об опасном положении заговорщиков.

Осенью 1825 года, еще до вестей о кончине Александра I, Пестель занимался уже не подготовкой революции, а уничтожением компрометирующих документов и попыткой спрятать и сохранить экземпляры дорогой его сердцу «Русской Правды».