Записки старого петербуржца - Лев Успенский

– Как-то все-таки, Успенский… слишком уж это вы резко!.. Я не уверен, что этого, как его… Воздвиженского, следовало называть "союзником"… Если, конечно, вы имели при этом в виду Союз русского народа, черносотенцев… Не кажется ли вам, что следовало бы все же быть немного объективнее, мягче?..

Но мы были довольны. Общее собрание выразило нам полное доверие; оно уполномочило Управу ОСУЗа принять все необходимые меры, чтобы не допустить участия гимназистов Петрограда в уличной демонстрации против одной из революционных партий. Была, правда, проведена важная оговорка: "не допускать" мы имели право, действуя исключительно путем убеждения. Нам поручалось отговорить коллег-учащихся от выхода в назначенный день на улицу. Убедить. Подавить доказательствами. Тогда это было модно: ведь и Керенский слыл "Главноуговаривающим" на фронте…

Мы понимали, что добиться этого будет не легко… И вот тут-то кончается присказка и начинается сказка.

Итак, решено: мы, Управа, должны идти несколькими путями. Во-первых, надлежит устроить по школьным районам целый ряд собраний, но каких? С участием видных политических деятелей. Надо добиться, чтобы к нам приехали и выступили перед учащимися, разъясняя происходящее в мире и в стране, всем известные люди – члены Государственной думы и ее вновь созданных комитетов, лидеры различных – конечно, "левых" – партий, крупные прогрессивные журналисты, адвокаты, почем мы знаем – кто? Кто угодно! Знаменитости – от вчерашних октябристов, членов бывшего "Прогрессивного блока", до большевиков!

Как добиться? Добиться! Поехать к ним, улестить их, упросить, убедить, заставить… рисуя перед ними жуткие картины: школьники – "ваши дети!" – соблазненные безответственными агитаторами, выходят на улицы, составляют ядро шумной манифестации, сталкиваются со сторонниками прямо противоположных взглядов… Начинаются стычки. Строятся баррикады. Теперь у всех есть оружие. Возникают перестрелки, рукопашные… Вы хотите этого?

Мы должны разбросать по городу множество своих приверженцев, устраивать повсюду летучие митинги, ловить "наших", молодежь, убеждать ее в нелепости, несвоевременности подобных методов воздействия… "Революция закончена, коллеги! Строить новую жизнь надо не в шумных столкновениях, а в работе. Не демонстрировать, не митинговать: учиться, выступать в печати".

Надо доказать учащимся, что правы – мы. Ведь будет же Учредительное собрание: оно и решит все…

Мы должны также – и как можно быстрее! – организовать в городе мощный центральный митинг. Роскошный, шумный, с участием звезд и светил, широко разрекламированный!!. Митинг и для школьников и для родителей. Такой митинг, на который явились бы уж самые крупные фигуры – министры Временного правительства, его комиссары; но чтобы рядом с ними выступали там и лучшие ораторы Петербурга, и его знаменитые актеры, музыканты, певцы… "Знаете, – не митинг, а, так сказать, "концерт-митинг". Очень точное определение, черт возьми!"

Самое удивительное было то, что мы не только поставили перед собою задачи, – мы так и поступили и устроили все это. Даже – "концерт-митинг" в Михайловском театре.

Мы начали с того, что учредили в центре города как бы "главный штаб". Очень просто как. Явились четверо гимназистов – я в том числе – в один из апрельских дней с утра в 3-ю гимназию, в Соляном переулке, и заявили ее директору, что мы оккупируем здание, отменяем занятия на три дня и будем отсюда "руководить всем".

Смущенный действительный статский советник сначала недоуменно развел руками, потом побагровел и, хотя не очень уверенно, затопал на нас козловыми сапожками:

– Мальчишки… Не потерплю!..

Это было ошибкой. Мы арестовали директора домашним арестом, заперли его в его же кабинете и наложили "осузскую печать" на телефон. Заняв канцелярию и закрыв двери здания, мы приступили к оперативным действиям. Посадили дежурных, вызвали "курьеров", установили прямую связь со всеми районами… Главой связистов – причем отлично все организовавшим – был назначен, если не ошибаюсь, курчавый, подвижный и в то же время "задумчивый" (юнец, совсем еще зеленый, моложе нас всех) Сережа Ольденбург – то ли сын, то ли племянник, то ли внук академика-ориенталиста. Колеса закрутились.

Нас или два спустя кому-то из нас пришло в голову:

– Коллеги! А директор?

Мы заглянули в щелку. Директор, совершенно усмиренный, сидел в глубоком вольтеровском кресле и внимательно читал толстенный "Вестник Европы". Впрочем, иногда он вставал, потягивался, подходил к окну, смотрел в него, покачивал головой, пожимал плечами, двусмысленно ухмылялся и снова возвращался в кресло.

Потом оттуда раздался стук.

– Молодые люди, я есть хочу… Арестованных обычно кормят! – жалобно сказал директор через дверь.

Возникло некоторое замешательство, из которого, однако, был найден выход. Мы выбрали самую эффектную из наших барышень, Лялю И. Вдвоем с другой девушкой они сбегали в ближайшую кондитерскую, купили печенья, пирожных. У гимназической швейцарихи был добыт чайник; стаканы имелись в шкафчике возле канцелярии: педагоги любили и в мирные дни побаловаться чайком. "Brzuszek pogrzaе" [36] – как говорят поляки. С подносом в руках наши "belles chocolati res" [37] вступили в директорский кабинет.

Действительный статский советник очень внимательно посмотрел на них, снял очки, протер их платочком и поглядел вторично.

– Ну – вот… Это совсем другое дело! – с явным удовлетворением произнес он. – Теперь, юные тюремщицы, можете даже не запирать меня. Зачем же мне отсюда уходить?

Спустя некоторое время Ляля И. вызвала туда кого-то из нас. Директор, веселый, довольный, предлагал мировую.

– Вы меня убедили, – сказал он. – Нет, не в ваших… м-м-м… методах! В разумности ваших конечных целей… Не вижу для вас никакой надобности тратить силы – такие прелестные силы! – на задержание одного спокойного старичка в этих стенах. Если вы меня выпустите, я пойду домой… Я – капитулировал, черт с вами!

Только найдите способ держать моих педагогов в курсе событий: они-то не должны же бегать поминутно в гимназию, чтобы устанавливать – школа она или все еще штаб?..

Это все было уже давно предусмотрено, и мы его отпустили. На нас надвигались другие хлопоты и волнения.

Так, например, буквально только что, и в непосредственной близости от "штаба", милиция, в свою очередь, арестовала нашего "управца" Дебеле и увела его в неопределенном направлении.

Прибежал кто-то из наших "курьеров" – добровольцев-младшеклассников – и рассказал, как это случилось. На углу Пантелеймоновской собрался небольшой митинг. Агитаторы василеостровцев действовали энергично. Выяснилось, что они проникают в казармы питерских полков, призывают и солдат демонстрировать со школой. Один из них завел споры на эту тему у фонарного столба возле самого училища Штиглица, насупротив 11-й гимназии. Проходивший мимо Дебеле вмешался в дело. Чтобы овладеть вниманием толпы, он вскарабкался на фонарный столб и с этой трибуны стал возражать вообще против всяких манифестаций.

Все это происходило не на Выборгской, не за Нарвскими воротами, а в самом центре города. Здесь сочувствие слушателей оказалось не на стороне Дебеле. "А, что с ним разговаривать! Он, видно, сам – из пораженцев! – крикнул кто-то. – Милиция, чего смотрите? Может быть, это – шпион! Сведите его, куда следует…"

Дебеле совлекли со столба и потащили…

Возник переполох: как теперь быть? Тревожно, конечно, но… Отвлекаться от прямого дела даже ради таких происшествий было недопустимо: нас ожидали свершения чрезвычайные…

Кому-то поручили выяснить "это недоразумение", а мы – столпы Управы – двинулись по разным маршрутам – приглашать властителей дум столицы заняться нашими трудностями.

Ивану Савичу, Льву Рубиновичу, Севе Черкесову, Синеоко и мне выпало на долю сначала посетить в его министерстве на Фонтанке министра путей сообщения Н. В. Некрасова. Некрасов был левым кадетом; мы точно учитывали, что любой левый лучше, чем правый, на наших митингах и собраниях. Потом надлежало изловить министра народного, просвещения Мануйлова – этот не обладал никакими особыми достоинствами с точки зрения митинговой – средний профессор-либерал! – но был как-никак нашим министром. И, наконец, – добраться до "самого". До Александра Федоровича! До Керенского… В его согласии прибыть к нам мы далеко не были уверены – слишком уж важная персона, – но поручение досягнуть до него у нас было.

"Справились у швейцара, доложились дежурному чиновнику, а тот привел их в приемную директора департамента общих дел. Пришлось ждать долго…"

Нет, это – не про нас! Это – за много лет до нас – по коридорам того же огромного казенного здания на Фонтанке, 117, бродили в поисках службы только что окончивший Путейский институт Тема Карташев – он же инженер Михайловский и писатель Гарин – и его друг Володька Шуман.