Неволя - Виктор Кудинов

Замолчал он, не с силах больше произнести ни слова от обиды и жалости к погибшим. Долго и тихо потом сидели трое у костра, смотрели на огонь недвижными взорами, пока совсем не стемнело и не пришлось ложиться спать.

Глава сорок первая

Рано наступила осень. Студеные шальные ветры нагнали пепельные тяжелые тучи, которые так плотно и надолго закрыли доступ к земле солнечного тепла, что люди вынуждены были облачиться в меховые одежды.

Ставка ханши, как большой беспокойный улей, снялась со своего насиженного места и откочевала на привольные зимние пастбища, к Крыму. Как всегда, за ставкой откочевал и аул Джани.

Михаил с Косткой и Терехой рассудили так: раз им путь на Русь пока заказан, лучше перезимовать в Орде, а весной, по теплому солнышку и молодой травке, отправиться на отчизну. Как ни хотелось им ехать в Московию, как ни болело сердце и душа по родным местам, а все же пришлось последовать вместе со всеми в Крымские степи.

Несколько месяцев прожили без происшествий: не хорошо и не плохо, но в феврале, когда снег уже стаял, а небо выгнулось высоким ярко-голубым куполом, с Михаилом случилась беда. Купил он себе рослого молодого жеребца вороной масти, настоящего карабаира, и решил сам объездить его, чтобы тот скорее привык к хозяину. Однако жеребец оказался дик и своенравен, не желал подчиняться чужой воле. Сколько бы Михаил ни забирался ему на спину, непременно сбрасывал его наземь. Такого ещё с Ознобишиным никогда не бывало. Он считал себя хорошим наездником и от этой неудачи совсем растерялся и не мог найти себе покоя от стыда и злости.

Несколько дней человек и зверь боролись друг с другом, и никто из них не хотел уступать. Оба горячились и злились одновременно. Вместе с тем Михаил не мог не восхищаться силой и красотой молодого коня, гордился им и был доволен, что не пожалел денег за такого скакуна. Ему, конечно, следовало бы потерпеть, дать карабаиру время привыкнуть к узде и людям, а он торопился и допускал одну оплошность за другой.

Костка советовал быть осторожным, ибо этот черный дьявол пугал его не на шутку. Михаил только посмеивался, его захватила эта азартная игра, и он не думал прекращать её. Ему казалось, что все идет как надо, что жеребец, прозванный Вороном, уже начинает понимать, чего хотят от него. Карабаир подпускал к себе Михаила, позволял трепать по шее и не сторонился, как прежде. Ознобишина это сбило с толку, он утратил бдительность и жестоко был наказан.

Однажды, не дичась и не храпя, как обычно, жеребец позволил Михаилу накинуть на спину седло, но затем, изловчившись, неожиданно так ударил его задним копытом в бок, что сразу сшиб с ног. Удар был настолько силен, что Михаил на какое-то время потерял дар речи и лежал на земле с открытым ртом, как рыба.

Такого невезенья нельзя было и предположить. Начиналась весна, наступило время перекочевки, а Михаил, совершенно разбитый, не имел сил двигаться, так что переезжать в придонские степи ему пришлось не сидя на черном карабаире, а лежа на арбе. Но несчастье, как известно, никогда не случается одно. При переправе через неширокую степную речонку арба сначала увязла в илистом дне, а потом перевернулась, и Михаил вместе с постелью, тюфяками и кошмами упал в ледяную воду. Его ослабленному организму этого оказалось вполне достаточно, чтобы схватить жестокую простуду.

И дня не прошло, как у него поднялся жар. Все тело горело нестерпимо; он ловил воздух сухими бескровными губами и постоянно просил пить. Его поили, как он желал, холодной водой, но от этого у него вскоре сделался озноб. Сжавшись в комок, постукивая зубами, он молил, чтобы его накрыли ещё чем-нибудь, и мерз так, как не замерзал зимой в самую дикую стужу.

Тем временем аул прибыл на прежнее место, покинутое прошлой осенью, собрали закопченные серые юрты, развели отощавшие отары и табуны по степи, покрытой сочной зеленой травкой. Поставили юрту и для Михаила. но только в стороне от аула. По степному обычаю, рядом со входом вбили шест с черным собачьим хвостом в знак того, что в юрте находится умирающий человек. Это говорило о том, что Михаил был серьезно болен и никто не верил в его выздоровление. В темноте, под тяжелым слоем кошм, он впал в беспамятство. Для него настала сплошная ночь с кошмарами, рвущим нутро кашлем, с хрипом, стоном, ознобом и жаром. Он осознал, что ему наступает конец, и прошептал:

- Отхожу... попа зовите.

Красно-черные лица в бликах огня - то Джани, то Костки, то Терехи наклонялись над ним, и кто-то из них отвечал:

- На все воля Господня. Терпи!

Смутные видения возникали перед его глазами, наплывали одно на другое, подобно волнам бушующей реки, и пропадали в сизой мгле. Особенно часто табун скакавших лошадей. Вначале он слышал топот копыт, который приближался к нему, затем появлялись белые кобылицы с длинными развевающимися гривами и, как лавина, обрушивались на него сверху. Он начинал метаться, стеная: "Коней уберите! Коней! Все ледяное". Через некоторое время озноб сменялся жаром, а белых как снег лошадей заменяли красные быки с разведенными в стороны острыми рогами. Быки с таким же топотом неслись на него и, пожалуй, были страшнее, чем стремительные кобылицы. От быков, от их невыносимо пронзительных огненных глаз и дымящихся ноздрей жар тек по телу, как вар, и жег горло до тошноты. С его воспаленных шершавых губ струйкой сползала ржавая слюна; он задыхался, сплевывал, и беспрестанный кашель сотрясал и терзал его. Он терял последние силы.

Однажды кто-то коснулся его пылающих тяжелых век; от этого прикосновения он почувствовал прохладу, точно от дуновения свежего ветерка, и сейчас же в горячечном мозгу родилось отрадное видение - быстрый журчащий ручей побежал по склону оврага, и он окунул в него свои ладони и там, в холодной, прозрачной воде с наслаждением пошевелил пальцами и потрогал песчаное упругое дно. Он решил, что это все с ним происходит на самом деле, попробовал разлепить свои влажные ресницы, приподнял их совсем немного и различил: кто-то в белом наклонился над ним, чужой, но приятный; пальцы гладкие, по-видимому женские, коснулись его щек, лба, глаз... Затем на пылающую голову, на темя, лег комок спасительного холода, влажная прохлада потекла по вискам на шею. Мысли тотчас же пришли в порядок, видения исчезли, дыхание выровнялось. Он прошептал:

- Хорошо... пусть так.

Он снова впал в беспамятство, но уже спокойное, ровное как сон, а когда пришел в себя и приоткрыл глаза, увидел яснее, хотя и в слабой дымке, чье-то круглое лицо, участливые черные глаза, улыбающиеся красные губы; где-то раньше видел... знакомое очень, и прошептал, скорее догадавшись, чем признав:

- Кокечин...

- Да. Это я, милый, - проговорила женщина возле его уха.

- Откуда ты?

- Лежи тихо. Не разговаривай. Пей!

Деревянная чашка ударилась о зубы, и в рот полилось вяжущее горьковатое питье. Михаил поморщился, отворачиваясь, но все-таки проглотил; его потное бледное лицо перекосилось болезненной гримасой.

- Што за отрава? Разве можно это пить?

- Не отрава, Мишука. Не отрава.

Он пил через силу и чувствовал, как травяная теплая горечь течет и течет ему внутрь, стекает до самого живота. Потом под спину и голову Михаилу подложили какой-то мягкий валик, от этого грудь приподнялась, и ему стало свободно и легко дышать. Однако он так был обессилен, что не мог долго бодрствовать, закрыл глаза и погрузился в сон.

Пробудился он от холода и увидел, что раздет до пояса, а Кокечин мажет его каким-то белым жиром, который достает пальцем из круглой деревянной чашки, и с силой втирает в грудь, в бока, в плечи. Потом накрывает его тканью, белым войлоком, овечьей шкурой и опять поит чем-то теплым, безвкусным, или так ему показалось вначале, ибо во рту ещё остался вкус горечи от прошлого питья. Скоро он почувствовал сильный, нестерпимый жар; все тело с ног до головы покрылось обильным потом. У него было ощущение, будто бы его запихнули в горячую печь и поджаривают живьем. Вынести этого он не мог и забился со стоном, пытаясь сбросить все, что накрывало его, но женщина не дала ему раскрыть даже кусочек плеча. Она навалилась на него всей своей тяжестью, крепко обхватила руками.

- Милый Мишука, потерпи! - заговорила она. - Не раскрывайся. Болезнь уйдет из тебя. Спи лучше, спи. Закрой глаза. Вот так. Спи, Мишука!

Ее воркование подействовало на него, словно заклинание. Он затих и забылся в глубоком беспамятстве. Так продолжалось несколько дней и ночей питье, натирание, жир, уговоры Кокечин. Когда же он окончательно пришел в себя, то почувствовал, каким легким и сухим стало его тело. Глазам предстал мир без дымки, ясно, четко, каким видел его до болезни, со всеми радужными красками и ярким дневным светом.

Он лежал в юрте, на кошмах; серый полог у входа был завернут, верхний круг открыт, и юрта полна чистого и прохладного воздуха: от этого и дышалось легко и свободно. Светился теплый мартовский день. Желтый солнечный луч, проникая сквозь верх юрты и скользя по решетчатой стене, показывал, что время перешло за полдень. Он почувствовал первые приступы голода и попросил есть. Его накормили нежирной шурпой, после чего он опять заснул и пробудился только в сумерках.