Лукоеды - Джеймс Данливи

Идем, пошатываясь, по гранитному тротуару. Группа темных фигур с пакетами в руках. Вероника идет, пританцовывая, впереди, они следуют за ней. Я иду замыкающим с саквояжем в руках. Представлен сотне нежданных городских друзей. Счастливых и всепрощающих. Веселых и беззаботных. Предлагающих выпить, сигареты и сочувствие. Все эти дни я жил с тяжелым сердцем среди зубчатых стен под свинцовой крышей, дрожал от взрывов за обедом, мок во время спасательной операции в море и оказался по уши в долгах. А теперь я в теплом окружении хороших друзей.

Вверх по ступенькам высокого дома с зеленой дверью. Между колоннами и чугунными перилами. В конце длинного зала еще раз поднимаемся по ступенькам. Одна лестничная площадка, другая. Пока не доходим до самой последней наверху. Под карнизом втекают гости. В уютные комнаты. Переходящие одна в другую. Стеганные покрывала. Цветочные вазы. Хлопают пробки. Затихают раздоры. И щелкая ими прямо у себя под ушами, с кастаньетами выходит, танцуя, Вероника.

Джентльмены вальсируют. Другие морщатся. Одна женщина и все эти мужчины. Обсуждают архитектуру. Сидя друг у друга на коленях. Какой у тебя длинный и толстый. Руки в ширинки. Дай мне посмотреть. Вытащи, растяни и сравни. А я пока ретируюсь на кухню. Стою, ежась, сильно постукивая пальцами по лацканам. Может тут на плите закипает молоко. Для меня, чтобы согреться после долгого путешествия.

— А, вот вы где. Вы должны пойти посмотреть, как танцует Виктор. Он там извивается обнаженным.

Клементин со стаканом молока. И печеньем. Голый джентльмен на фоне книжного шкафа. Вертится под щелканье кастаньет Вероники. Застенчиво краснея от взглядов зрителей. Два парня сидят друг на друге. Поднимают взгляд от альбома с вырезками. И снова опускают взгляд. Переворачивают с широко раскрытым смеющимися глазами страницы. С висящими перпендикулярами и горизонтальными женскими пипками. Можно возвращаться в свой невинный замок. С обычными змеями, боем быков и Глорией, мгновенно достигающей оргазма. Где моим последним распоряжением Персивалю было. Если кто-либо снова спросит, босс у себя. Сказать, да. Но по уши. В долгах. И просит его не беспокоить.

Пол потрескивает под весом тел. Вероника крутится между стоящими джентльменами, ловко щекоча то тут, то там пружинисто вскакивающий член. Пока вся тусовка не замирает при виде кулака, появившегося сквозь кремовую панель двери, за которым последовала огромная черноволосая набриолиненная голова с улыбающимся лицом.

— Ну, как вы здесь?

Входит джентльмен с огромным животом, пупок перепоясан ремнем. Вся остальная одежда торчит у него под рукой. Маленький остренький пенис болтается из стороны в сторону, пока он пробирается к Веронике. Смачно целует ее в щеку.

— Как поживаешь, Вероника?

— Обязательно было ломать мою дверь?

— Это был всего лишь дружеский акт, чтобы попасть на вечеринку, не пугая тебя моим неожиданным появлением. А сейчас ради любви к Богу, возрадуйся, пока не наступило телесное наказание.

— Какой ты отвратительный тип!

— Ни в коем случае.

— Прошлый раз ты мне тут нагадил прямо на пол. То место все еще воняет, хотя я его так отмывала.

— Моя дорогая, я слишком изумлен, чтобы отрицать такое несуразное обвинение. Поэтому и не буду. И признаю это. Я действительно наложил кучу тебе на пол. Но только вон там в углу, где она никому не мешала.

— Какая гадость!

— А что мне было делать, рисковать здоровьем в туалете, где бациллы так и прыгают на тебя с кафеля. Нельзя же быть такой негигиеничной.

— Кто-нибудь врежьте ему, пожалуйста.

— Мадам, я вообще то пацифист, но если хоть кто-нибудь из мужского пола, строящий здесь из себя женщину, рискнет шевельнуть в мою сторону хотя бы своим членом, то городской муниципалитет захочет узнать, кто разрешил снести настоящее строение.

— Я больше не потерплю такого варварского неприличия.

— Я, мадам, конечно, непричесанный, не прилизанный, не прирученный, неизысканный и неотесанный, но как вы смеете. Как вы смеете называть меня неприличным, если я не собрал еще всю свою плоть для незабвенного позирования на пьедестале в соответствующей позе святого и ученого. Которые оба, несмотря на их набожность и ученость, всегда должны были опорожнять свой кишечник.

— Вот вы и опорожнили свой и сделали из этого сэндвич. И положили в наш пакет для ланча на пикнике.

— Мадам, я сражен.

— А один из самых дорогих мне друзей развернул его и упал в обморок.

— Покарайте меня. Как раб я на колени падаю пред вами. Но отрицаю это. Такое обвинение — открытый вызов, брошенный в лицо моим исключительным принципам. Ваша гребаная ле ди да дражайшая подружка, между прочим, возражала, чтобы я сел и посрал рано утречком на газоне, пока вся ваша компашка наблюдала с террасы, как вы побеждаете на последней двухсот метровке.

— Так вы признаете это?

— Признаю? Абсурд. Я отрицаю это. И сообщу о вас и леди Макфаггер обществу любителей экскрементов.

— Вон из моей квартиры. И тот час же.

— Нет, не тот час же. Такой час еще пока не наступил. И не наступит до тех пор, пока я с кем нибудь не трахнусь-бахнусь.

— Пожалуйста, кто-нибудь отлупите его за меня. Он нагадил в сэндвич моей подруги. Размазал его как масло и положил в корзину со съестным для пикника. Отлупите его.

— Мадам, я здесь стою. Абсолютно голый перед вами только с ремнем на животе ради приличия. И не желаю никому зла. Даже женщине. Но если меня подопрет, то во имя справедливости я должен опорожниться. Я учился на сапожника. Пусть любой из вас снимет туфель и я покажу свой класс. Я гажу в традициях моих предков, которые не ослабил ни водопровод, ни водяной бачок.

Вероника закрыла лицо руками. Личность с черным ремнем хватает мужчину с порозовевшими от смущения щеками и трясет его за плечи.

— И куда же ты уставился, а? Я щас твою физиономию помну так, что и козел застрянет, долбаный ты в жопу попугай.

В схватку вступает другая широкоплечая личность. Встав между двумя голыми мужчинами, он разнимает их левым и правым хуками, от которых опоясанная ремнем личность делает полный оборот сначала в одну сторону, потом в другую и ошеломленно оседает на пол. Его подхватывают и поднимают чьи-то руки. И вышвыривают из двери вниз по лестнице. С растопыренными во все стороны конечностями. Голоса стихают. Когда тело вываливается за пределы гранитного входа. Я прохожу на цыпочках через темную спальню, чтобы выглянуть на улицу. Белая фигура в сточной канаве, барахтаясь, пытается встать с туфлей в каждой руке. Шатаясь, наклоняется, чтобы натянуть их на ноги. Встает и начинать писать. Одной рукой, сжатой в кулак, грозит в сторону окон, другой, отжимая, стряхивает последние капли. Со словами вызова.

— Я еще вернусь.

Вероника застенчиво снимает свитер через голову, расстегивает три верхние пуговицы нижней кофточки с длинными рукавами и втягивает живот, спуская ее на талию. Щелкая кастаньетами, она, извиваясь, проходит вдоль книжных шкафов между игриво улыбающимися ей джентльменами. Те, у которых свободны руки, вежливо аплодируют. Два строго элегантных гостя сидят рядышком, положив руки друг другу на колени.

— Какой оживляшь, Альфред!

Клементин налил себе еще стакан молока. Вероника протанцовывает мимо, извиваясь и тряся грудями. В чистом небе начинает вечереть. Над блестящими черепичными крышами вырисовываются тени гор. Входит маленький горбун. Монах Минор. Из своего казино в подвале. Где шарики рулетки скачут до рассвета. Говорят, когда его мать уехала отдыхать, он заложил по очереди всю только что установленную ей сантехнику, чтобы набрать стартовый капитал. И теперь ходить тенью среди собравшихся, предоставляя и принимая ставки на любую человеческую и нечеловеческую возможность.

Клементин тихо уходит. В задние комнаты. Чтобы устало растянуться на кровати. И успокоиться. Одиноко пришедшему в город и безнадежно желающего. Услышать чей-то теплый голос. Спрашивающий твое имя. Спасибо тебе, Трехяйцовый. Или объявляющий какое сейчас время мира. Пол-бедлама. Прикрыл рукой глаза. И чувствую, как кто-то тянет за ширинку. Две головы склонились в темноте. Одна Вероники. Орет.

— Убирайся, оставь его в покое.

— С была все в порядке, пока ты не пришла.

— Убери свою руку с его пениса, он здесь как мой гость.

Вероника выталкивает фигуру из двери. Закрывает ее. Разворачивается обратно в полумраке. Теперь конечно на ногах после коньков и зонтика. Наклоняется, касаясь моего лица. Двумя грудями нежно. В обе щеки. Приводя в порядок мои чувства. Перегруженные низменным. С улицы снова несутся крики.

— Этот надоедливый ублюдок. Можешь представить, Гейл чуть не откусила кусочек. Испортил нам весь пикник. Ужасный монстр. Ну, хватит о нем. Давай о всех забудем.

Голоса прощаются. Шаги в зале. Спускаются по лестнице. Ставни закрыты. Засовы на месте. Лежу здесь. Не столько печальным или само удрученным. Сколько готовым к следующему вторнику. Чтобы всем сказать. Извините за мое уродство. Выкованное постоянным страхом укуса змеи, взрыва и боя быков. И двойным наебом при траханьи. Один раз элегантно, другой раз западло. У Эрконвальда где-то в блокноте записана теплота моей кристаллизации. Даже масса моих надежд. Измеренная его аксиометром. Мечтаю о мире, где полно женщин. Всегда готовых пощекотать сзади холодными пальчиками. Остался целым в мужской суете. Развязываю шнурки. Снимаю ботинки. Слышу пение в ночи. Шевелю пальцами, пытаясь согреть ноги, пока Вероника стоит там. Всем своим телом. Покачиваясь взад и вперед. Вот и пришел я из провинции. Потрогать твои груди и почувствовать твои руки, крепко обнимающие меня. Никогда не знаешь, когда пятьдесят восемь мелко травчатых ебарей вдруг разом появятся на горизонте. И начнут вести себя невыносимо. Я сдерживаю чувства. Сильного гнева. Вежливо всем отвечая. И молюсь. Господи, не лишай больше спокойствия раба твоего затюканного. И пожалуйста. Если ты вскоре не поможешь, по крайней мере, одному из нас.