Крым - Александр Проханов

Он вспомнил, как отец уезжал в свои военные командировки, в Анголу, Мозамбик, Эфиопию. Как снаряжала его мать, и в глазах отца появлялось печальное, обреченное выражение. Мать целовала эти печальные глаза и плакала.

Теперь Лемехов понял эту печаль. Отец, как и он теперь, томился дурными предчувствиями. Одно из них сбылось у желтой реки Лимпопо.

Лемехов доставал из-под рубахи нательный серебряный крест, целовал, молил, чтобы пуля, дремлющая в автомате бородача, его не настигла.

Ночь перед отъездом он провел с Ольгой. Они ужинали вдвоем. В оранжерее любовались белым цветком Виктории Регии, следя за скольжением таинственных рыб. Ольга играла на флейте свой новый ноктюрн, который посвятила ему. Лемехову казалось, что музыка похожа на медленно отекающий мед, на перламутровые переливы розовой раковины.

В спальне они растворили окно и лежали в изнеможении, глядя на туманные весенние звезды.

– Я тебя умоляю, не уезжай. Ты можешь отменить эту ужасную поездку?

– Не могу, я должен ехать.

– Найди какой-нибудь повод. Сошлись на болезнь, на что угодно. Только не уезжай.

– Все решено, я завтра еду.

– Поверь моему предчувствию. Будет плохо. Будет ужасно. Тебя убьют.

– Я вернусь через несколько дней.

– Там война, там зверство. Там свирепые, жестокие, неумытые палачи. Убивают детей, насилуют женщин. Я видела отрезанные головы. Тот, кто тебя посылает, желает твоей смерти. Умоляю, останься.

– Не отпевай меня. Я живой. Через несколько дней мы будем так же лежать, твой локоть в темноте будет так же светиться. Под окном расцветет твой любимый сиреневый куст.

– Ты обещал, что мы весной поедем во Францию. Будем плавать на яхте. Пить чудесное вино. Ходить на приморские рынки. На прилавках, среди кусочков льда, лежат диковинные глазастые рыбы, розовые осьминоги, пахнущие морем устрицы. Мы поедем на автомобиле в Париж, будем любоваться картинами Ренуара и Матисса. У собора Нотр-Дам, на берегу Сены я сыграю тебе на флейте мой ноктюрн. Ведь ты обещал.

– Все так и будет. Вернусь, и поедем во Францию.

– Сегодня днем я ходила в церковь, поставила свечу перед образом Николая-угодника. Чтобы он тебя защитил. Ты думай обо мне. Каждую минуту думай, и эта мысль тебя сбережет. Тебя не захватят в плен эти ужасные бородачи. Тебя минует пуля, минует болезнь. Думай обо мне.

– Я думаю о тебе каждую минуту.

– Мы должны быть вместе. Я люблю тебя. Мне кажется, я мечтала о тебе с самого детства. Ждала тебя, и ты пришел. Хочу, чтобы мы не расставались. Чтобы у нас была семья, были дети. Хочу посвятить тебе всю мою жизнь.

– Люблю тебя.

Она наклонилась над ним. Обрушила ему на лицо душистые волосы. Целовала его, а он, задыхаясь от ее поцелуев, закрыл глаза. Видел тонкую свечу, которую она поставила в серебряный подсвечник, и голубей, взлетающих над Сеной у Нотр-Дам-де-Пари, и какую-то светлую, могучую реку, уходящую с земли в небеса.

И наутро, когда они расстались, предчувствия не оставляли его. Он испытывал необъяснимую тоску, словно кто-то не пускал его, отговаривал. Но он побеждал свою слабость, как побеждал ее когда-то отец. Подъезжала к дому черная «Волга», они с матерью провожали отца. Видели, как за стеклом исчезает отцовское лицо.

Лемехову захотелось перед отъездом на «неведомую войну» побывать на могиле матери, получить от нее напутствие.

Старо-Марковское кладбище находилось по пути в Шереметьево. Он оставил охрану у кладбищенских ворот, углубился в тишину высокого просторного бора, среди которого укрылось кладбище. Оно было прибрано, ухожено, словно за ним присматривал любящий садовник. Вымощенные плиткой дорожки. Клумбы с весенними цветами. Вазоны с пышными растениями. Мраморные памятники, похожие на домино. Деревянные кресты с бронзовыми иконками. Лемехов шел по дорожке, вдыхая запах хвои, слыша в гулкой высоте среди вершин пение одинокой птицы.

Увидел знакомую могилу с розовым камнем и деревянным крестом. Начертанное материнское имя сначала испугало его, а потом наполнило радостным нежным волнением. Словно мама незримо присутствовала здесь, ждала его, восхитилась его появлению.

Отворил калитку в оградке. Вошел и сел на скамеечку под высокой елью. Подумал, что мама так любила эти лесные ели, так умилялась лесным цветам, так восторженно прислушивалась к пенью лесных птиц. Теперь все это было у нее, она встречала его среди милой ее сердцу природы. Воздух тихо светился, то ли от неяркого солнца, то ли от незримого присутствия мамы.

На могиле тянулся вверх, был готов распуститься цветок с оранжевым бутоном. На кресте повисла упавшая хвойная веточка. Из земли пробивались папоротники, свернутые в мохнатые спирали, которые скоро превратятся в резные перья.

Лемехов сидел на скамеечке, и ему казалось, что мама сидит с ним рядом. Они оба смотрят на крест, где начертано ее имя.

Он вдруг вспомнил, как в раннем детстве она играла с ним. Шевелила под одеялом пальцами ног, и он, как котенок, бросался на это шевелящееся одеяло. Вспомнил, как она учила его мыть уши, проникая во все извилины ушной раковины. Вспомнил, как читала книгу о старом Петербурге, своем любимом городе, где познакомилась с отцом. И позже, гуляя вдоль каналов, он любовался отражением фонарей, останавливался перед колоннадами и дворцовыми решетками, смотрел, как дрожит на невской воде зыбкое золото иглы. Всегда вспоминал маму, молодую, прекрасную, читающую малиновый томик о старом Петербурге.

Здесь, у материнской могилы он успокоился. Был окружен материнским теплом. И после смерти она продолжала его любить, оберегала своим материнским обожанием. Лемехов сделал глубокий вдох. Вдохнул светящийся воздух, запах смолы, голос одинокой птицы, тепло, исходящее от невидимой мамы. Снял с креста еловую веточку, взял с собой в дорогу, как берут талисман. Пошел к поджидавшей машине.

В своей поездке он отказался от сопровождающих лиц, от охраны. Свел к минимуму протокольные процедуры. В аэропорту его поджидали заместитель Двулистиков, «канцлер» Черкизов и Верхоустин. Все поместились за столик в ВИП-зале, каждый желал Лемехову удачной поездки и счастливого возвращения.

– По истребителю пятого поколения я все подготовил, Евгений Константинович. – Двулистиков не скрывал своей тревоги, провожая Лемехова в опасную командировку. – Будут конструкторы. Будут представители завода. Будут летчики-испытатели. Будут командиры соединений, куда мы направим первые машины. Вы вернетесь, и мы можем провести совещание.

– Если я в срок не вернусь, проводите его без меня, Леонид Яковлевич.

– Нет! Это невозможно! Без вас невозможно! И зачем вы только едете, Евгений Константинович! – Его возглас был полон такой тревоги, такого искреннего нежелания отпускать Лемехова в опасное странствие, такой преданности и обожания, что Лемехов растроганно коснулся его руки:

– Леня, друг милый, со мной ничего не случится. Я тебе так благодарен. Все работа, работа, и день, и ночь, и пять, и десять лет. И минутки не найду сказать тебе, как я тобой дорожу!

Это признание еще больше взволновало Двулистикова. Напоминало откровение перед вечной разлукой.

– Нет! – глухо произнес он и отвернулся, чтобы спрятать слезы.

– У нас, Евгений Константинович, партия бурно строится. – Черкизов сказал это с нарочитой бодростью, желая сгладить неловкость. – К нам проявляют интерес представители посольств и международных организаций. Вышли на нас люди Социнтерна, атташе китайского и шведского посольств. Как вы смотрите на то, чтобы устроить встречу с дипломатами и рассказать им о партии?

– Встречу нужно тщательно готовить, чтобы она была представительной и одновременно непринужденной. Согласитесь, это еще не вручение верительных грамот, но первая репетиция. – Лемехов видел, как весело заиграли глаза Черкизова, похожие на черно-фиолетовых жужелиц.

– Я буду ждать вашего возвращения с нетерпением, – произнес Верхоустин. – Обещанная встреча состоится. О ней оповещены участники. Лучше всего нам собраться на яхте, подальше от посторонних глаз и ушей. Проплыть от Москвы до Углича. Там оборвалась династия Рюриковичей, а вместе с ней и великое царство. Мы будем говорить о новом царстве. Углич станет для нас исторической вехой.

– Помню, как вы своим магическим взглядом вырвали из морской пучины ракету. Надеюсь, что вы станете невидимо сопутствовать мне на войне.

– С вами Пушкин, – улыбнулся Верхоустин.

Металлический голос объявлял посадку на сирийский рейс, следующий из Москвы в Дамаск. Настала пора прощаться. Микроавтобус доставил Лемехова к трапу самолета.

Он летел в бизнес-классе, в сирийском полупустом самолете. Российские рейсы были отменены. Аэропорт Дамаска обстреливался, и российские граждане добирались в Дамаск через Бейрут или прибегали к услугам сирийской компании. Та, невзирая на риск, продолжала совершать перелеты.

Лемехов отказался от напитков и ночного ужина. Потребовал плед и забылся под бархатный рокот двигателей. Погрузился в зыбкий сон. В этом поднебесном сне он видел московские фонтаны и цветущие клумбы, тонкие пальцы возлюбленной, перебиравшие клавиши флейты, синие, как васильки, глаза Верхоустина. Взмывала из моря ракета. Тянулась лесная дорога с бирюзовыми лягушками в малахитовой воде. Золотился желудь, который он извлек из плотной чашечки и любовался его солнечным блеском. Все это мчалось за ним, окутанное туманной тревогой, невнятной тоской.