Призраки Ойкумены - Генри Лайон Олди

3‑й арестант:

(встает, подходит к стражнику)

Я – мар Шаббат.

Стражник:

Приносим извиненьяОт имени властей, по порученьюВысокого суда и бургомистра!Ведь правда же, мы разобрались быстро?Вы взяты по ошибке, мой сеньор!

3‑й арестант:

(не меняясь в лице)

Благодарю за скорый приговор.

Стражник:

Оставим же ужасный каземат!

1‑й арестант:

Гематр!

2‑й арестант:

Гематр!

5‑й арестант:

Да чтоб я сдох! Гематр!

Мар Шаббат:

(задерживается на пороге камеры)

Вас не повесят, добрый капитан.

Капитан Рамирес:

У вас виденье?

Мар Шаббат:

Нет. Я посчитал.

Часть 2

Сечень

Глава седьмая

Жихори с Успенского погоста

Дров Сидор нарубил загодя, еще днем. Повезло: увидал в окошко, что лесник, аспид зловывернутый, в город за водкой да бакалеей намылился. Дорога-то аккурат мимо Сидоровой хаты бежит, вот и углядел. Проводил добрым словом лесниковы сани, дождался, пока с глаз долой скроются, а сам за топор – и в лес. Пришлось дать кругаля, прячась от соседей. Соседи – они такие: кто смолчит, а кто и леснику доложит. Или того хуже, Прошке-управляющему, сукину сыну Прохору Ивановичу, жить ему сто лет с зубной болью. Плакали тогда и дровишки, и тепло в хате, и спина Сидорова с жопой за компанию.

Ничё, гладко сыграло, без свидетелей.

На опушке снега намело – сила морская! Сидор с хрустом проламывал толстую корку наста, при каждом шаге проваливаясь по пояс. В штанах окопалась бабушка Мороз, грызла мелкими зубками неудобь сказать что. Дальше, меж деревьями, снег лежал по колено, идти стало не в пример легче. Сухостоя хватало, тащить, опять же, близехонько. Сидор мотнул башкой туда-сюда: нет, с опушки вора не разглядеть. Он взялся за топор и махал до полудня, лишь изредка переводя дух и слушая: не идет ли кто? Взопрел, увязал добычу в вязанки, по-тихому вернулся домой и стал ждать вечера. Средь бела дня кто ж вывозит? Дунька, Сидорова благоверная, баба умная – чаем поила да помалкивала. Душой за мужа изболелась: а ну как поймают на порубке в господском лесу? Ежели только плетей дадут – считай, повезло. С другого боку, печь топить надо? Надо. А где дров взять? Не за деньги ж покупать? Тем паче, какие деньги у Сидора?!

Не деньги – слезы.

Зимой темноты просить – раз плюнуть. Был день и сплыл. В сумерках, чтобы огонь не жечь, но и на свету лишний раз не мелькать, запряг Сидор кобылу Хрумку в дровни. Обождал чуток – пускай мраку нагонит! – и тронул с богом.

Луна на небо выкатила – загляденье. Желтая, круглая, что твой блин на Масленицу! Вокруг личика – нимб морозный. Звезды девками на выданье перемигиваются. Сидору аж на сердце полегчало: не может в такую ночь дурного приключиться! Поначалу все и шло, как по маслу. Место с первого раза отыскал, вязанки загрузил и в обратный путь тронулся. Хрумка, даром что кляча, труси́ла ходко для своих преклонных лет – видать, тоже в конюшню торопилась. Сидор ежели и кричал: «Но, мертвая!» – так во-первых, не кричал, а бурчал, а во-вторых, не для скорости, а для форсу, что ли. Всей дороги с полверсты осталось, тут и кончилась Сидорова удача.

В чистом поле, аккурат над Успенским погостом, сгустился туман. Это зимой-то – туман! Без погоста ясно: дело дрянь. И точно: из тумана к дороге вышли жихори. Сидор, сбиваясь на мат, забормотал молитву – первую, что на ум пришла. Губы дрожали, святые слова выходили с дурацким чмоканьем. Сила морская! Будто не молишься, а вареники ешь! Сидор хлестнул Хрумку, надеясь проскочить, но кобыла, дери ее под хвост, встала как вкопанная. Жихори подходили ближе, нацеливались душу вынимать. Соскочу с дровней, решил Сидор. Пущусь наутек: пропадай лошадь, дрова, дровни – самому бы ноги унести! Ноги, колоды эдакие, ни уноситься, ни уносить Сидора не пожелали – отнялись напрочь. Со стороны леса долетела диковатая песня – вой волчьей стаи. Икнув от страха, Сидор сбился, молитва выпрыгнула из головы и умчалась к боженьке: жаловаться на дурака.

Он сидел и отпевал себя заживо.

В свете луны жихори отбрасывали тени: длинные, угольные. Громко скрипел снег под ногами. Сердце Сидора отчаянно колотилось в грудь изнутри: выпусти! сбегу! И вдруг угомонилось, затрепыхалось мелким бесом. В нем, в сердце человеческом, затеплилась надежда. Нечисть вроде как тени не отбрасывает, верно? И ходит тише мыши, и в снег не проваливается. И не чертыхается при этом по-нашему и не по-нашему! Нешто люди? Точно, люди! Слава тебе, Господи! А что одеты в размахайки да штаны кургузые – так, небось, артисты! Фигляры городские. Артисты, кто ж еще? Ехали в усадьбу, комедь ломать, с дороги сбились, сани у них сломались…

Что еще за пакость могла приключиться с артистами, Сидор не придумал. Он старался, потел под кожухом – и не мог оторвать взгляд от двоих, которые впереди. Один во всем черном, и борода черная, и шляпа, и перо на шляпе, и глазищи – караул! Сатана, ей-богу, сатана! А другой – во всем белом. В исподнем, что ли? Ангел небесный? Нет, ангелы в исподнем не шляются. Сидор пригляделся: сила морская!

– Барин!

Пропал, ёкнуло в груди. Попал, как кур в ощип! Уж лучше бы жихори. Теперь мало, что выдерут, как сидорову козу, так и дров не видать, и Дунька прибьет! Напутствовала: ни пуха ни пера, езжай с богом, милый, и без дров не возвращайся. Рука у нее тяжелая, у квашни…

– Барин! Антон Францевич, благодетель!

У Сидора прорезался голос. Дровокрад бухнулся прямиком в снег, на коленки перед барином, перед любезным.

– Доброй ночи вам! А я тут это… вы уж не серчайте…

– Кто таков?

– Виноват, Антон Францевич! Как есть, виноват!

– Ты что бормочешь, дурак?

– Велите выпороть, спасибо скажу…

Голос барина не сулил добра. Лучше было бы заткнуться, но отчаявшийся Сидор собрал в кулак жалкие остатки характера, сколько сумел отыскать, и поднял лицо к барину, как верующий к иконе:

– Порите, ваша милость! Заслужил!