Царь Петр и правительница Софья - Даниил Мордовцев

— Не обессудьте, гости дорогие, не заморски у меня напитки-то, — говорил он, — не привык к заморским.

— Ничего, Иван Богданыч, — улыбнулся Соковнин, разглаживая свою седую пушистую бороду, — скоро придется к заморщине-то привыкать!

— Как так! — удивился хозяин. — Я не недоросль.

— Ну так ин переросль, все равно за море усылают.

— Меня-то, боярин?

— А в турецкую-то землю, за Азов-город, в эту, как ее?

— А! В Таган-рог…

Брови Цыклера нахмурились, глаза сверкнули.

— Да, в Таган ли рог, в бараний ли рог, все едино, — ехидно заметил старик.

— Ну, боярин, — сказал после некоторого раздумья Цыклер, — уж коли ушлют в Таган-рог, так я вору-то нашему потешному не спущу: ворочусь на Москву с донскими атаманами, да и его самого в бараний рог согну. Так ли я говорю, Петра? — обратился он к Лукьянову.

— Для че не так, — отвечал тот, глядя в свою стопу, — чаю, и наша голытьба заворует.

— Ой-ли! — удивился Соковнин. — Что так? За что на нас осерчали?

— Не на вас, боярин.

— Знаю, знаю… Я так… Знаю, на кого… Поделом вору.

— Жалованье дает малое, — пояснил казак.

— Как малое! — с затаенным умыслом подстрекал его Цыклер. — Тысячу золотых вам дал, и вы не благодарны?

— За что нам благодарить! — нехотя отвечал казак, продолжая глядеть в свою стопу. — Эту тысчонку и на войско делить нечего: у нас войско не махонькое, и по копейке не достанется. Мы его жалованье ни во что ставим.

— Так, так, — поддакивал хитрый хозяин.

— Мы сами себе зипунов добудем, — ворчал подзадориваемый донец.

— Он правду говорит, — поддакнул и Соковнин, обменявшись взглядом с хозяином.

— Кабы вы с конца, а мы с другого, — вставил свое слово и один из стрельцов.

— То-то, — нехотя отзывался донец, — топерево поете сироту, а не то пели, как мы шли на Москву со Стенькой.

— Это с Разиным-то? — спросил Соковнин.

— С им, с батюшкой Степан Тимофеичем.

— Да тады он на бояр шел.

— Не на бояр, а на холопей царя, что на него же нашу шкуру драли.

— Так, так, атаманушка, — соглашался Соковнин.

Беседующие помолчали немного, а хозяин подливал то в одну, то в другую стопу. Звону на Москве уже не слышно было, наступил вечер.

— Так как же? — спросил, помолчав, Соковнин. — Что ж ваши стрельцы?

— Да стрельцы что! — с неудовольствием отвечал Цыклер. — У них не слыхать ничего.

— Где ж они, собачьи дети, подевались! Спят что ли? Где они запропастились? Ведь он, сокол — от наш потешный, часто ездит один, а то с пирожником Алексашкой, либо с пьяным Борискою Голицыным, так что на него смотреть! Давно бы прибрали… Что они спят!

— Потому спят, что потешных опасаются.

— Да и малолюдство в нас, — пояснил Филиппов, — всех порассылал.

— Так нас, казаков, непочатой угол, — снова вмешался донец, постепенно пьянея.

— Вы далеко, — заметил Пушкин.

— А турки и кубанцы и того дальше, — настаивал донец, — а мы, станичники, только свистнем, так они с нами Москве как пить дадут.

— Так как же быть? — спросил Пушкин. — С чего начинать?

— Знамо, с него и начинать.

— А как? Как начать? — совсем пьяным голосом заговорил другой стрелец, Рожин, до сих пор упорно молчавший. — Ну говори, как? Ты у нас мудер-то, у, мудер!

— Да так, сам мудер, знаешь.

— Не знаю…

— Да изрезать ножей в пять…

— А-а! Это я умею…

Хотя и Соковнин, и Цыклер тоже были уж довольно пьяны, но они лукаво переглянулись.

— Так выпьем же, брат, еще и поцелуемся, — обратился вдруг последний к Рожину.

— Поцелуемся, Иван Богданыч, — отвечал тот пьяным голосом.

Он с трудом поднялся с лавки и обнял Цыклера.

— А со мной, Иван Богданыч? — поднялся и Филиппов. — Я тоже не промах, коли на то пошло.

— Ладно, и с тобой, Вася.

— А со мной? — поднялся и донец. — Я и в один нож изрежу… на кабана и на тура хаживал…

Цыклер перецеловался со всеми.

— Так как же, боярин? — обратился он и к Соковнину, который склонился на стол и, казалось, дремал. — Что если учинится это?

— Что, Иванушка, учинится? — спросил старик, как бы очнувшись.

— Да коли ножей в пять, в один ли, все едино.

— А! Того, сокола?

— Да… Кому ж быть на царстве? Не царевичу же, чай!

— Ну его! Видали уж мы сосок на царстве… титьку сосет и государствует!

— Так как же?

— Изберем всею московскою землею: Москва Клином еще не стала…

— Ну, Клину далеко до Москвы, — улыбнулся Цыклер. — Кого же?

— Кого? Шеина? Да он нам не рука, и безроден.

— А Борис Шереметьев? Его счастье, его стрельцы любят.

— И он не рука, — возразил Соковнин, — с ним возьмут и царевну Софью, а царевна возьмет царевича.

— А, Василья Голицына?

— Еще бы! Она его тебе на шею посадит…

— На шею ли? — улыбнулся Цыклер.

— Знамо… А князь Василий по-прежнему орать станет, учен больно. Нет, и это не рука.

Цыклер снова обошел своих гостей и снова подлил каждому.

— Выпьем, дорогие гости, про здоровье государя! — громко сказал он, подымая свою стопу.

— Какого государя? — спросил донец. — Того, что по копейке платит?

— Нонешнего? — спросили стрельцы.

— Нет, того, кого нам Господь пошлет.

— Ладно! Идет! Слава! Буди здрав!

Соковнин встал и поднял свой кубок.

— Господа и братия! — торжественно сказал он. — Если кого выбирать в цари российской земле, так царя Иоанна шестого.

— Кто он? Где он? — закричали все.

— Вот он!

И Соковнин обнял Цыклера. В соседней комнате что-то стукнуло, но за шумом и воодушевлением никто ничего не слыхал. Гости бросились обнимать хозяина. Хоть его и порядочно разобрал хмель, но взволнованная кровь бросилась ему в лицо, и глаза засветились радостью.

«Царь Иоанн Шестой!.. Великий государь царь Иван Богданович, всея Великия, и Малыя, и Белыя Руси самодержец… Иван Шестой, Грозный!.. А где же Пятый?.. А тот больной, слабоумный, со слезящимися глазами…»

К горлу его подступали слезы. Но он осилил себя.

— Ножей в пять! — ворчал Рожин. — И одного за глаза…

— Я пред ним ни в чем не согрубил, — как бы оправдывался Цыклер, — это он называл меня бунтовщиком и собеседником Ивана Милославского. А я бунтовщиком никогда не был, а что Милославский мой собеседник, и то правда, я Милославского любил… А что он, потешник, похвалялся над моею женою и дочерью дурно учинить, потому что они красавицы, и за это я бы ему нож в бок… Оттого он везде пьянствует, а ко мне ни ногой…

— Нет, я здесь! — раздался вдруг чей-то голос.

Все вздрогнули. На пороге стоял великан с дубинкою, лицо перекосилось, глаза налиты кровью, нижняя челюсть ходенем ходит…

— Га! Великий государь царь Иван Шестой Грозный!

Все, казалось, окаменело кругом, каждый застыл, кто с поднятой рукой, кто с открытым ртом.

Великан сделал шаг вперед и поднял дубину. Еще момент и…

— Нет! Я не убью тебя здесь, как собаку, я перемучу тебя! Да с Ивашкою Милославским, я из гроба его выну… я смешаю с ним твою кровь…

Он стукнул дубинкою в пол, так что все задрожало…

— Слышишь, Ивашка! Я достану тебя! Пускай еще раз взглянет на тебя моя сестрица Софьюшка!

Он повел кругом налитыми кровью глазами.

— Га! И ты здесь, старая крыса, раскольничий архирей! — увидал он Соковнина.

Опомнившись после первого потрясения, стрельцы и донец схватились было за сабли, но страшная дубинка опять загремела о пол…

— Перевязать их!..

В тот же момент комната наполнилась преображенцами. Первым влетел Алексашка.

— В Преображенское их!.. А я пойду к красавицам, к царице и к царевне Цыклершам….

И царь вышел в ту дверь, которая вела в терем.

X. Процессия на свиньях

Однажды утром царевну Софью Алексеевну в ее спальной келье, в Новодевичьем, разбудил какой-то странный шум и стук, сопровождаемый хрюканьем и визгом свиней. А ей так хотелось еще спать — довидеть дивный сон… Снилось ей, что из дворца в похоронной процессии на плечах стольников двигается большой-большой гроб, больше того, в котором хоронили ее батюшку, царя Алексея Михайловича, больше гроба обоих братьев — царей, Федора и Ивана… Колышутся — колышутся сани, на которых стоит громадный гроб, — и сердце ее радостно бьется… Она знает, чей это гроб, какой великан лежит в нем… Наконец-то дождалась! Права была Волошка, что видела все это в воде… И вот унесли этот большой гроб, нет его, и помину нет!.. И видит она себя под венцом рядом с милым другом Васенькою, а весь освященный собор поет: «Исайя ликуй!..» И она проснулась!.. Что за шум там, стук, визг! Она все еще в заточении, а тот, большой, которого она видела в большом гробу, жив… Сердце холодом обдало… А визг и стук продолжается. Она наскоро накинула на себя шаль, лежавшую у постели, встала и подошла к окну спальной кельи, выходившему на монастырское кладбище…